Везелено. Охотничьи рассказы

МОИ ТОВАРИЩИ ПО ОХОТЕ

Осень ненастьем отвоёвывает свои права. За окном холодный, пронизывающий ветер треплет, срывает последние листья с деревьев, гонит по небу нескончаемые тёмные тучи, сеет на стёкла окон моросящий дождь.

Время от времени я выглядываю в окно, всматриваюсь в небо, пытаюсь отыскать просветы среди туч, всё надеюсь, что вернутся тёплые солнечные дни и удастся побродить с ружьём по лугам, ведь впереди почти весь октябрь. Досадно, что так резко оборвалась охота. Видимо, не удастся мне исправить свои промахи и ошибки, останутся они неприятным осадком в воспоминаниях до следующего охотничьего сезона.

Взять хотя бы тот табунок кряковых уток, что летели неторопливо и низко над самой головой, и оба раза промазать, разве не досадно. То не хватает выдержки отпустить без выстрела взлетевших с болота чирков, нередко бывало после дуплета по ним из-под берега с громким кряканьем взлетают здоровенные кряковые утки. То, наоборот, спешу с выстрелом. Взлетает из-под ног утка, зачем торопиться, отпусти немного, выцели, потом стреляй. Знаю — виной всему мой чрезмерный азарт. Вот и решил контролировать себя на охоте и к концу сезона стать уверенным в своих правильных действиях охотником.

Но ненастье все карты спутало, сиди теперь дома, выглядывай в окно и жди от неба погоды, моря-то рядом нет.

Ходили мы с Геной в прошлый выходной на охоту, штормило похлеще, чем сегодня, ничего не выходили. Недаром говорят, что хороший хозяин в такую погоду и собаку не выпустит из дома, мы посчитали, эта поговорка не для нас. В итоге на себе убедились в народной мудрости.

Чужой разум и опыт вещь неоспоримая, но чтобы своё Я закалить и в жизни утвердиться, мало учиться на чужих ошибках, самим надо через многое пройти, своих шишек набить. Как вспомнишь ту охоту, так вздрогнешь, даже мороз по коже идёт, куда уж лучше урок.

Да и ходили мы не просто так, а загорелись идеей набить уток и закоптить на зиму. Копчёная дичь — деликатес, от многих слышали.

Перед этим зашёл Гена, распорядился:

— К выходному приготовься, сходим, уток настреляем, возьми с собой побольше патронов, — поразмышляв, добавил, — все бери, сколько есть и рюкзак большой.

Самоуверенности в нём в любом начинании всегда в избытке. Ну а я хоть когда и хоть куда, мне лишь бы дома не сидеть, природа для меня дом родной, ну а если без прикрас, люблю слоняться по полям, по лесам даже бесцельно. Считаю, не напрасно потрачено время, проведённое на природе, оно обогащает и наполняет удовлетворением.

Блаженно улыбаясь, добавил:

— Зимой лёжа на диване будем косточками хрумкать, кайф ловить, когда-то надо и нам красиво пожить, — в азарте сдвинул кепку на затылок, похоже, его уже захлестнула предстоящая волна наслаждений.

Выходя из дома, встретили соседа.

— Не туда идёте, аэропорт в другой стороне, — всякий раз он над нами подсмеивался, когда видел с ружьями.

— Поумней ничего не придумал, — осадил его Гена.

— Утка теперь далеко, в тёплых краях. Ждала, ждала она вас, не дождалась, улетела, — снисходительно улыбался он над нами, как над маленькими детьми.

— Много ты знаешь. Иди своим быкам хвосты крути, в охоте сами разберёмся, нам консультанты не нужны. Тоже мне Нострадамус нашёлся.

— Наши не улетели, нас ждут, — попытался отшутиться я.

— Пошли, ну его, нечего с ним разговаривать, он и пороху не нюхал, — поторопил меня Гена.

— Ну-ну, сходите, прогуляйтесь. Погода — самое для вас, — услышали мы вслед.

Что нам погода, мы её не замечали, сквозь дождь и ветер гнала нас вперёд надежда. Северная утка в такую непогоду валом валит, сколько раз слышали об этом. Хотелось и нам отличиться, уток набить, вдоволь настреляться. На такую охоту многие мечтают попасть, да не каждый нос свой высунет из дома. Тут главное — боевой настрой, закаляться надо не в мечтах на диване, а в преодолении вот таких трудностей. Что это за охотник, если чуть капнуло, скорее в тепло. Так что шли мы морально подготовленные, только ждало нас впереди не то, на что мы надеялись. Луга были мокрыми, осиротевшими, безжизненны и пусты, даже вороны и те попрятались. Обошли все болота, на каких последнее время утка держалась, ни одной не подняли.

Гена долго не сдавался, всё подбадривал меня:

— Чё притих, чё молчишь. Утка не дура, попряталась, отсиживается в камыше, в затишье, думает обхитрить нас. Мы новички что ли.

Надо искать.

Искали, настойчиво искали, охрипли, пытаясь перекричать ветер, выпугнуть из укрытия уток, пока не убедились, что напрасны наши старания. Ненадолго хватило нам нашего энтузиазма, да и надежда набить уток быстро выветрилась на холоде, это тебе не дома в тепле мечтать. Оставалось одно: не солоно хлебавши повернуть в сторону дома.

Затихла, словно вымерла и болотная жизнь, укрылось, попряталось всё живое до весны. Потемнела, потяжелела вода, волны перекатываются под напором ветра, но уже не гипнотизируют, не манят, не притягивают своею неустанной игрою взгляд к себе, как летом. Без листвы поредел кустарник, продувается насквозь ветром, и уже не под каждым кустиком найдёшь затишье, чтобы передохнуть, укрыться от надоевшего ветра и дождя. Отчуждённым лишним чувствуешь себя среди природы в такое ненастье.

Видели ондатру, не проявляя активности, сгорбившись, сидела у воды. Видимо, какой-то хищник, может, колонок, а может, норка, бесцеремонно попросил её из тёплого гнездышка. Сам сейчас на мягкой постели, свернувшись клубком, отдыхает в её норе, а ондатре только и остаётся размышлять под дождём на ветру о несправедливости жизни.

— Не горюй, кума, радуйся, что шкура осталась цела, — подбодрил её Гена, но тут же неожиданно переменил своё отношение к ней, - грохнуть, что ли ее, — торопливо снял с плеча ружьё.

— Зачем тебе она? — урезонил я его.

— А чего она расселась.

Ондатра, услышав нас, очнулась от забвения и резко нырнула.

— То-то, — довольным голосом проговорил Гена, у него своё видение порядка: всё живое должно через страх уважать его.

Видели гусей. Высоко летели, своим га-гаканьем оповещали всех, кто задержался, не успел улететь на юг, что следом за ними идёт зима.

По дороге к дому Гена всё же отыскал причину нашей неудачи на охоте.

— Ты заметил? Твой сосед что накаркает, то и сбывается. Надо же было его встретить, всю охоту нам испортил. Он хуже бабы с пустыми вёдрами, обходить стороной его надо.

Принять волевое решение и потом неукоснительно следовать этому правилу, пусть даже часто без необходимости — это свойство его натуры, будь я менее покладистый, давно бы наша дружба кончилась. Вот и пришлось впредь стороной обходить соседа, даже если шли не на охоту.

Я не оспариваю его мнение, к доводам разума он не особо прислушивается, сильно не задумывается, у него всегда под рукой свои скороспелые выводы. Для него неопределённости не существует, всё просто, ясно и понятно, пусть часто и нелепо, но зато законченно.

Упорно отстаивает в любой ситуации свою точку зрения, пусть даже наперекор всякой логике, не первый день я его знаю.

Работаем мы с ним вместе. Позапрошлой весной пришёл он из армии, устроился к нам. Ближе к осени охотники оживились, всё чаще заводили в курилке разговоры про охоту, Гена с интересом присушивался, искренне смеялся очередной байке, видно, что это увлечение как раз подходило под его весёлый компанейский нрав. Уверенности в себе, желания к охоте и азарта, как позже выяснилось, было в нём в избытке. Узнав, что я еду один на открытие охоты, напросился со мною. Ружья у него не было, да и я своё купил незадолго перед охотой, лодку вот только не успел приобрести, сам на полгода раньше пришёл из армии. Гена сказал:

— Да зачем она, и так сплаваем, утку достанем, у меня разряд по плаванию есть.

Логично, если есть разряд по плаванию, то зачем лодка. По очереди стреляли из одного ружья, радовались удачным выстрелам. У Гены, конечно, не было промахов.

— Смотри, смотри, попал, — напористо убеждал он меня всякий раз после своего выстрела, — видишь, отставать начала, вон как замахала быстро крыльями, точно зацепил. Запоминай, куда упадёт.

Долго смотрели мы вслед утке, пока та не скрывалась с наших глаз. Одной этой поездки оказалось вполне достаточно, чтобы мы стали ярыми сторонниками охоты. А то, с каким азартом и преданностью окунулись в эту страсть, даёт нам полное право смотреть свысока на других охотников.

После этого Гена купил себе ружьё, с той поры мы и охотимся вместе.

Я жду Гену. Чтобы этот выходной не пропал даром, решили сходить к Михеичу. С Михеичем нам интересно, разговор про охоту может длиться бесконечно, от него много нового узнаёшь, нет такого вопроса, на какой бы он не знал ответ. Нередко засиживаемся у него до поздней ночи. Наговоримся про охоту, отведём душу и такое удовлетворение испытываешь по дороге домой, какое не от всякой охоты получаешь.

Михеич — наш наставник в охоте, а познакомились мы с ним вот как. Прошлой осенью подъехали мы с Геной на мотоцикле к озеру, собрали ружья и направились было к воде. Видим, в нашу сторону мотоцикл катит, на коляске лежит самодельная лодка, за руль держится небольшой мужичонка.

— Во понавздевал на себя одежды, круглый, как колобок, видимо, дома всей семьёй усаживали на мотоцикл, если упадёт, то не встанет, — засмеялся Гена, и тут же недовольным голосом продолжил, - надо же, припёрся. Вон вокруг сколько озёр, его сюда потянуло, из-за него и не поохотишься толком. Сидел бы на завалинке со старухами, мусолил бы последним зубом семечки, как раз для него занятие.

— Не помешаю? — притормозил тот рядом с нашим мотоциклом, карие глаза его озорно блеснули, видя, как оторопело мы уставились на него.

Не торопясь, но проворно слез с мотоцикла, снял с себя лишнюю одежду, остался в цигейковой коричневой, видавшей виды ушанке, в фуфайке, ватных брюках и резиновых сапогах. При этом с любопытством и затаённой улыбкой посматривал на нас, застывших, как истуканы. Опустил лодку на воду, громыхнул об дно наполовину наполненным мешком, как потом оказалось, в нем были деревянные чучела уток, расчехлил ружьё, устроился поудобнее в лодке и поплыл к противоположному берегу, попутно расставляя чучела, и вскоре растаял в тумане.

— Откуда он такой взялся? — с недоумением смотрел ему вслед Гена.

Ничем он нас не заинтересовал, не привлёк нашего внимания: небольшой тщедушный мужичонка, ничего в нём выделяющегося охотничьего тоже не усмотрели. Затасканная одежонка, седая недельной давности щетина на лице, обшарпанное ружьё, хоть и аккуратно склёпанная самодельная лодка, но навевала собою старину, откуда и этот выходец, а там и охота, и охотники примитивны были, не то, что мы сейчас.

— Что стоять, пошли. Считай, пропала охота, будет кашлять, чихать, то рука, то нога затекла. Если с утра не повезло, то считай, весь день пропал, — продолжал Гена выказывать недовольство непрошеному гостю.

Мы встали в камыше недалеко друг от друга. Замерев, я прислушивался к болотной жизни. На всякий всплеск или шорох я реагировал как на утку или гуся в камышах, ждал: вот-вот выплывет, напряжённо всматриваясь в ту сторону.

Гена нетерпеливо переступал с ноги на ногу, покашливал. Переходил с места на место. Его натура требовала действий. С той стороны озера не доносилось ни звука.

— Уснул, наверное, — прокомментировал Гена.

Вскоре оттуда послышался выстрел.

— Проснулся и спросонья бабахнул по своему чучелу, — засмеялся Гена и сам покрякал: кря-я-я, кря-я-я, но тут же осадил себя, ну его, а то ещё сюда пальнёт.

Туман начал редеть, залетали и утки, завидев издали чучела, смело планировали к ним, минуя нас. На той стороне зачастили выстрелы. Доводилось и нам иногда пальнуть. Но моё внимание невольно притягивалось к противоположной стороне озера, больше был увлечён чужой охотой, чем своей. Было чему позавидовать, всё у него складывалось само собою и так, как надо. За кромкой камышей его не было видно, выдавал нахождение только выстрел. Попусту он не палил, промахов не делал, стрелял в летящую, если только утка налетала над ним на верный выстрел, а больше в сидячих. Бой ружья был резким, даже издали было слышно, как дробь хлестала по перьям. Уток к его чучелам тянуло как магнитом, невольно вспомнилась поговорка: на ловца и зверь бежит.

Гена приумолк со своими остротами, тут же переключился на меня, повод был — мои промахи, будто только я один не имею права мазать.

Расстреляли и мы за утро почти по патронташу, подбили одну утку, да и ту не нашли, видимо, уплыла подранком.

К полудню солнце пригрело, утка почти перестала летать, сосед выплыл из камыша, собрал чучела и направился к нашему берегу.

Пошли и мы к мотоциклу. Встретил он нас тем же озорным взглядом, выложил из лодки чучела и целую кучу уток.

Тут изо всех сил стараешься, весь выкладываешься на охоте, всё обежишь, редко кому за нами угнаться, а результат — одна, ну две утки. А у него будто всё мимоходом получилось: пока жена корову доит, доехал до озера, настрелял уток, собрал в мешок, сел и домой поехал, выпустить ему надо корову на лужайку. Нам за всю осень столько не добыть, сколько он за утро настрелял. Везёт же людям!

Тут и лодка, и обшарпанное ружьё, и невзрачная одежонка враз в наших глазах приобрели особый смысл. Сразу мы по-другому стали на всё это смотреть: ружьё явно повидало много охот, хотя на прикладе нет трещин, а на металле ржавчины, что говорит о бережном отношении. Лодка хоть и самодельная, но ходкая, видно было, как легко разрезала воду, не кивала носом с каждым гребком, шла ровно, устойчиво, несколько взмахов вёслами и он на той стороне. И одежонка поношенная, выцветшая, своё значение имела: в ней проще слиться с поблекшим камышом и болотной травой, стать для уток незаметным.

«Вот так-то встречать охотников по одежде», — сделал я для себя на будущее глубокомысленный вывод.

Зависть в наших глазах, видимо, была не в меру выразительной. Он, как бы между прочим, предложил нам уток.

— Что же вы домой пустыми пойдёте, возьмите по парочке. Вижу со стрельбой вы не в ладах, зайдите как-нибудь, книги кой-какие есть у меня по охоте.

От уток мы наотрез отказались, а приглашение прийти в гости мы с радостью приняли. С той поры мы часто стали бывать у Михеича.

В сенях скрипнула дверь, послышались торопливые шаги, в избу вошёл Гена.

— Проходи, садись, — подал я ему стул.

— Что сидеть, пошли пока дождь немного приутих, — привалившись плечом к косяку, остался стоять на пороге, нетерпеливо посматривая, как я одеваюсь.

Сегодня он молчалив, не в духе, подстать погоде. Обычно, собираясь на охоту, на него нападает словесное вдохновение, разговорится, разгорячится, не остановишь. Столько убеждённости в его жестах и напористом взгляде. Такие планы начинает строить, до Африки доберётся.

У нас-то тут сильно не развернёшься. По его словам: что сложного пройтись по полям, всех зайцев перестрелять, да нечего делать.

Или тех же уток. Но как только вдохновение начинает в нём иссякать, взгляд у него начинает метаться по сторонам, тут уж становится ясно: сам перестаёт верить тому, что насочинял.

— Ты слышал про колдунов, говорят, они умеют погоду менять.

Читал да? — неожиданно заговорил Гена.

— Читал где-то.

— Как они это делают, не знаешь?

— Вроде бы колотят в бубен, пока не очумеют, от этого у них просветление наступает, открываются сверхспособности, ну а дальше дело их техники, помахают своими лохмотами, пришитыми к рукавам, и всё, наверное.

— Себе бы так. А что за бубен у них?

— Да тот же барабан, главное, чтобы шуму было больше.

— Не палочками же они колотят.

— Нет, конечно, колотушкой специальной. Хочешь попробовать?

Попробуй, сутки или двое подолбишь, может, что-нибудь да прояснится: может, небо, а может, в голове у тебя, — я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Пошли, долго собираешься, — кинул он на меня недовольный взгляд. Открыл двери и вышел на улицу. «Ну, Гена, замахнулся погодой повелевать», — долго шёл я под

впечатлением услышанного.

Широко мечтать — его стихия, к примеру, бредень уж сделать да такой, чтобы всё озеро захватить, вот это рыбалка, это по его. Или сеть тоже можно во всё озеро: и в длину, и в глубину. Одним словом, фантазий у него в голове всегда хватает, хорошо, что они у него быстро выветриваются.

На широкой улице хозяйничал пронизывающий холодный ветер, всё посильное отжившее убирал со своего пути, готовясь к безудержному зимнему веселью. По небу ползли тёмные тучи. Утро пасмурное, хмурое, будет долго тянуться, не заметишь, как перейдёт в вечер, и сегодняшний день останется без дня, в лучшем случае проблеснёт между туч солнце, злорадствуя своим холодным ярким блеском, мол, летом жарко вам было, в тень прятались, посмотрю, как сейчас без меня.

Даже убедив себя словами песни, что у природы нет плохой погоды, в такое ненастье любить природу всё же лучше через окно, сидя дома у натопленной печки. Смотреть, как по стеклу сползают капли дождя, прислушиваться к завыванию ветра, в воспоминаниях вновь и вновь переживать приятные мгновения охот, надеяться на хорошую погоду и строить планы — мечты на будущее.

Я едва успевал за Геной, он твёрдо шёл к намеченной цели, не сторонник он медлительности. Ростом он повыше и стройнее, в движениях всё ещё сохранялась армейская выучка, видимо, был хорошим, старательным солдатом, наверное, даже хвалили, в пример другим ставили.

Я смотрел по сторонам, вживался в осень, удовлетворяя своё ненасытное любопытство. Улица словно осиротела без людской суеты, стала пустой, неуютной без листьев на кустах и деревьях.

Даже собак и тех не слышно. Хороший хозяин давно подготовился к зиме, все основные дела переделал и можно позволить себе отдохнуть, пока за окном штормит, а нерадивый в хорошую погоду прохлаждался, и уж тем более в ненастье на улицу его не выгонишь. Одно оживляло деревню: расползающийся по ветру дым из труб.

Впереди из-за ограды выбежала курица, холодный ветер взъерошил на ней перья, охладил её пыл, она остановилась, развернулась и побежала обратно в затишье к сараю.

Пожалуй, одной сороке способствовала непогода. Присмотрев что-то съедобное в ограде, недалеко от крыльца, торопливо клевала, не забывая осматриваться по сторонам, время от времени взлетала на забор, посмотреть сверху, не подбирается ли кто-то к ней и тут же ныряла вниз к дармовой добыче.

Желтогрудые жуланчики — первые вестники зимы — по-хозяйски всё проверяют, всё осматривают, в каждую щель суют свой нос, видимо, что-то находят съедобное, если так стараются.

— Здорово, охотники, — послышался голос. Из-за забора показалась голова Филимона. Не обращая на него внимания, мы шли мимо.

— Пойдёте зимой ко мне в загонщики, — нагло улыбался он. Это был удар ниже пояса.

Гена резко повернулся, с побледневшими, плотно сжатыми губами, направился к нему. Я удержал его за рукав.

— Идём, идём, здесь не место для разборок, — потянул его за собой. Сзади послышался смех.

А вышло вот что: в прошлом году в начале зимы подранили мы зайца. День клонился к вечеру, заяц ковылял впереди по полю, не подпуская нас на выстрел. В это время мимо на мотоцикле проезжал Филимон с братом.

Тут несколько слов нужно сказать про них. Родные братья, а сходства в их внешности сам Шерлок Холмс не отыщет. Филимон — здоровенный под два метра ростом рыжий детина, добавить сюда такой же величины наглость и он весь налицо. Любит доставлять неприятность людям, при этом испытывает радость, о чём недвусмысленно говорит его самодовольная наглая улыбка на полном лице.

Кеша — прямая противоположность: небольшого роста, тощий, смуглый. Лицо узкое, вытянутое, свой длинный нос суёт куда надо и не надо. Ходит медленной вкрадчивой походкой, чрезмерное любопытство изогнуло его как вопросительный знак.

Бывало, встретимся на охоте, осмотрит тебя с ног до головы, пёрышко ли прилипло, пятно какое на одежде, грязь на сапогах, всё его интересует, всё заметит. К ружью принюхивается, давно ли стреляли. Рюкзак на чужих плечах с ума его сводит, если что-то в нём есть, заденет его, то возьмется поправлять. Тут же идёт докладывать брату, шепчет ему на ухо всё, что выведал.

В тёмных делах они схожи, тут они братья родные, один другого стоит, одним словом два сапога пара. Любую живность, попади им на глаза, не упустят. Всякие способы для них хороши, всё используют, лишь бы поживиться, никакие запреты в охоте не сдерживают их.

Скорее в волке, стащившем овечку, жалость пробудишь, чем что-то человеческое в них. Для них охота — это нажива.

Увидали они нас и зайца на запорошенном снегом поле, смекнули, в чём дело, и вроде поехали, продолжая свой путь, но, скрывшись с наших глаз, заехали с обратной стороны в колок, к которому ковылял заяц. Дождавшись, добили его, забрали и укатили домой. Всё это мы расследовали потом по следам.

Гена не терял надежды как-нибудь на охоте изъять, конфисковать их добычу в счёт того зайца, да всё не подворачивался подходящий случай. Правда, наш пыл поубавил ещё и Михеич.

— Горячие вы головы, вам бы лишь вдоволь набегаться. Ну прогоняли бы вы зайца до темноты и пошли бы домой ни с чем. В другой раз подранка не гоните, дайте ему залечь, полежит, ослабнет, потом хоть голыми руками бери его. Филимон — пакостный человек, это так. Любит крутиться рядом с охотниками. Смекалистый поживиться за чужой счёт. Он и разговору не стоит, плюньте, забудьте про него.

— Нечего было к чужому зайцу лезть, получит он своё, — Гена был непреклонен.

— Найдет, как отговориться, в этом он изворотливый, — усмехнулся Михеич.

— Разговору не будет. Разговор не состоится. Дипломатов засылать не будем, — Гена посмотрел на меня с усмешкой, зная, что не сторонник я крайних мер.

Михеича мы застали на улице. Склонившись над верстаком, он стоял к нам спиной, одетый под непогоду: в ватнике, кирзовых сапогах, на голове шапка-ушанка. Издали казался подростком из-за своего небольшого роста и худощавого сложения, но сутулость и медлительность в движениях выдавали его истинный возраст. На стук калитки он повернулся в нашу сторону.

— Заходите, заходите, — проговорил протяжно, радостным голосом, карие глаза его заблестели, на лбу собрались морщины, смуглое лицо с несмываемым загаром и недельной давности седой щетиной, продублённое ветром и солнцем, расплылось в улыбке. Заскорузлая рука потянулась к пачке с сигаретами.

— Легки на помине, Валентина Ивановна только что про вас спрашивала, мол, ребят что-то давно не видно. Выходит, я ошибся, сказал ей, где им быть, как не на охоте, — Михеич лукаво смотрел на нас, разминая сигарету.

— Что там делать, уток уже нет, — не скрывая сожаления, сказал я.

— Выходит, всех перебили, — в его голосе всё та же шутливая ирония.

— Да нет, улетели.

— Ну, ничего, теперь до зимней охоты недолго остаётся. Отдыхайте, набирайтесь сил, уж там вдоволь набегаетесь, — подбодрил он нас.

Скажет же Михеич: отдыхайте, да от такого отдыха, томиться, ждать охоту, больше устанешь, чем от самой охоты.

Гена держал в руках узкую горбатую планку, которую только что строгал Михеич.

— Что творим? — с Михеичем Гена вёл себя как с ровней.

— Правилки на лису.

— Ну-ну, значит, будем переводить лису. И чем же она вам так помешала? Пусть бы украшала собою дом человеческий, так сказать, луга, леса, поля. Вы решили избавиться от неё. И почему? — Гена спрашивал требовательно, как судья.

Михеич принял его игривый тон, сдерживая улыбку, держал ответ:

— Не тронь её, расплодится, начнётся бешенство, болезнь перейдёт на домашних животных, потом на человека, пойдёт мор, опустеет земля. Видишь, оно как.

— Значит, охотитесь не для выгоды, не для своего удовольствия, а во имя спасения человечества. Это святое дело. Продолжайте, продолжайте. Понадобимся, зовите нас, всегда придём на помощь, -

Гена с серьёзным видом принялся разглядывать развешенные здесь под навесом капканы.

— Эти на лису? — Гена хотел потрогать, но, видимо вспомнив о том, как тщательно обрабатываются капканы, тут же отдёрнул руку.

— Они, — подтвердил Михеич.

— Здоровенные! Сами-то не попадали?

— Проносило.

— Попадись, так заверещали бы как лиса, сразу бы стало жалко своих сородичей. А, Михеич? Где будете ставить? Так сказать, дезинфицировать местность от бешенства.

— В Везелено, подальше от любопытных глаз.

— Плохой ответ, — самодовольно ухмыльнулся Гена.

— Это почему, — спросил, улыбаясь Михеич, хотя в голосе послышались нотки возмущения.

— Ничего хорошего в этом Везелено. Так, одно название.

— Э-э-э, — протянул, интригуя нас, Михеич, будто знал то, чего мы не знали. — Да, сейчас ничем уже не выделяется это место. А вот раньше, когда техники меньше было, была там дичь. Держалась. Зайцев, как пчёл в улье, снимай лыжи и ходи по их тропам, утоптаны, что тебе дороги. Лисы, козы, куропатки, тетерева — всего хватало, ну а там, где есть чем поживиться, волку самое место, да и рысь нередко заходила. А ты говоришь! Одним словом, был рай для охоты! Вот такими и должны быть охотничьи места. Да что теперь говорить, всё перевели общими усилиями, ничего не остаётся, — с сожалением закончил Михеич. А бывало, дед мой в те времена по целому коробу привозил домой зайцев, ящик у него такой был приделан в пол саней. А ты говоришь!

— За один день что ли? — с недоумением переспросил я Михеича.

— Какой там за один день, землянка у него там была, бывало, подолгу жил. То-то.

Михеич задумался, помолчав немного в раздумье, тут же вернулся в действительность.

— Что мы тут на холоде, идите в дом, я только немного приберусь.

Михеич принялся сметать стружку с верстака, он любил во всём последовательность и порядок. За какое бы дело он не брался, всё делает основательно, ни одной мелочи не упустит, всё для него важно.

Бывало, уток приметишь, над соседним озером почти непрестанно кружат. Надо скорее переехать, Михеич начинает протирать чучела, старательно укладывать вещи в коляску, переобуваться, переодеваться. Вот тут меня берёт досада, конечно, вслух я не высказываю, не дело взрослых учить. Сам в себе негодую: «Неужто так трудно отличить главное от второстепенного. Переехали бы на то озеро, а потом ты свои чучёла хоть спиртом три, и до самой ночи, и ночь напролёт, твоё дело. Тут от возбуждения и нетерпения трясти начинает, ему всё по фигу. Он-то за свою жизнь наохотился, мы только начинаем. Улетят утки, пока тут возимся, он не пожалеет, улыбнётся и всё. Нет, лучше на охоту одним ходить и ездить».

Только почему-то не держится долго на него обида, быстро всё забывается. Да и возникни какой вопрос, опять же без Михеича никуда.

Для отработки нам с Геной нужно было сделать дуплянки, с какой стороны подступиться к этому делу мы не знали. Михеич как палочка-выручалочка, он в любой просьбе всегда идёт навстречу, и нередко без крайней необходимости все соседи пользуются его отзывчивостью, добротой и бескорыстием.

Приехали мы к нему, привезли доски, нашёл Михеич журнал с чертежами, разметили, я принялся пилить. Посмотрел он на меня, подошёл, взял ножовку, где-то ходил, что-то искал, потом без слов принялся точить, при этом лукаво посматривая поверх очков на меня, так сказать, преподносил урок правильного подхода к делу. Гена крутится рядом с Михеичем.

— Вот этот зуб надо подправить, вот тут чуть подточить, — суетится он. Тоже мне, друг называется.

Приехали делом заниматься, а тут стой и смотри, как ножовка точится, пусть немного тупая и чуть косит, я же никого не заставлял пилить, сам пилил и наточить, если надо, смогу. Хорошо хоть не поучают, мол, ты не такой, неправильно живёшь, посмотри на других, учись у людей.

В конце концов ножовка наточилась, увлеклись мы работой, сделали дуплянки и получились они такими ладными, что жалко стало везти их в чащобу и развешивать на деревьях. Михеич сидел, курил, посматривал то на нас, то на дуплянки довольный, что и дуплянки получились хорошими, и мы рады работой.

И всё же я остался при своём мнении: в повседневные мелочи не стоит вкладывать всего себя и свою душу, здесь достаточно практичной целесообразности, не стоят эти мелочи того, чтобы их делать главным в жизни. Почти у каждого человека есть своё более значимое предназначение в жизни. Вот это человек и должен понять в себе, найти своё призвание и этому посвятить всю свою жизнь. Нужно бороться за себя, за своё большое Я, ну а если нравится копаться в этих мелочах, то, пожалуйста, увязни в бытовухе. Но потом не жалей о несбывшемся, о большем, если, конечно, в тебе есть задатки этого.

— Завтра с утра отпросимся с работы, увезём дуплянки охотоведу, — прервал Гена мои размышления.

— После работы увезём, чё отпрашиваться, — возразил я ему.

— Завтра понедельник. Утром они все соберутся: и начальство, и егеря, пусть полюбуются, будут знать, кто делал, — продолжал он старательно зачищать наждачкой шероховатости.

Мы с Михеичем не сдержались, заулыбались. Гена, не обращая на нас внимания, наводил лоск, у него в голове был свой расклад.

Михеич разложил инструмент по местам, и мы пошли в избу. Валентина Ивановна обрадовалась нам и тут же принялась упрекать:

— Совсем забыли нас, не приходите. Уж думала, что случилось.

Спрашиваю Михеича, да у него душа ни по ком не болит, лишь бы отговориться.

— Дела, — устало вздохнул Гена.

— Какие у вас у молодых такие важные дела, поди, по охотам всё бродите. Ну что вы замерли у порога, раздевайтесь, проходите.

Валентина Ивановна торопливо отложила вязание, сняла шаль с плеч, провела рукой, приглаживая зачёсанный назад и собранный в пучок седой волос, засуетилась, принялась ставить еду на стол. По её убеждению, мы всегда голодные и первой своею обязанностью она считала накормить нас. Отказываться было бесполезно. Покорно мыли руки и шли к столу. Валентина Ивановна садилась напротив и расспрашивала нас обо всём. Разговор вёл с ней Гена, я лишь поддакивал, да кивал головой, умел он польстить старшим, всегда соглашался с их разумными доводами, не выказывая своего мнения. Валентина Ивановна старалась привить нам правильное отношение к жизни, и потому, как Гена серьёзно и преданно смотрел ей в глаза, повторяя непрестанно: «Да, да, да», считала, что добивается желаемого результата, вот только Михеич, по её убеждению, сбивает нас с толку.

Михеич сидел у печки на маленьком стульчике, опершись локтями на колени, в благодушном расположении духа, с лица его не сходила радостная улыбка, прислушивался к разговору. Увидев, что мы поели, решил прийти нам на помощь.

— Нашла о чём говорить, им бы про уток да про зайцев.

Валентина Ивановна бросила недовольный взгляд на Михеича.

— Молодые они, жизнь только начинается, одной охотой не проживёшь, о будущем самое время подумать.

— Вот и пусть пока молодые, бегают, охотятся, рад бы сейчас зайцев погонять да ноги уже не те.

— Как ногам не болеть, вспомни себя, бывало, снег уже лежит, озёра покрыты льдом, а у тебя сапоги полны воды. Много ты слушал меня и их туда же тянешь, себя не берёг, о них хоть подумай, — с укором в голосе проговорила Валентина Ивановна.

— Не всякий раз у воды убережёшься, бывает и промокнешь, так что ж, на то она и охота, — с отвлечённым видом проговорил Михеич.

— Была бы польза от вашей охоты, а то только ходите туда здоровье своё оставлять, — назидательно продолжила, — забава она тогда хороша, когда жизнь правильно налажена, специальность и работа хорошая есть. Гоняться за удовольствиями, не думать о будущем, так добра не наживёшь. Им и семьями обзаводиться надо, — закончила она не терпящим возражения голосом.

— А что у них не так. Время подойдет, и семьи создадут, по заказу в наше время не женятся. Специальность какая никакая есть, дальше сами разберутся. Ребята хорошие, неразбалованные, и дома всё успевают делать. А охота, она им в жизни помехой не будет, ещё никого плохим не сделала, — и более уверенным тоном продолжил, - люди охоту во что попало превращают, это так. Сохранить в человеке любовь к природе поважнее многих профессий сейчас становится. Посмотри, что вокруг творится. Оскудел душой человек, раньше в каждом находилось место и природе, и заботе о ней, а теперь одна выгода осталась. Кто о природе позаботится? Только тот, кто любит её, кому она нужна и не безразлична.

Валентина Ивановна, убедившись, что от Михеича не дождаться поддержки, окинула его недовольным взглядом, поднялась, взяла вязание и ушла в другую комнату.

Михеич прервал затянувшееся молчание.

— Удачно осень поохотились?

— Непонятно одно: утки не было, не было, потом вдруг много стало, а потом так же быстро куда-то подевалась, — отвлёк я Михеича от ответа на его вопрос. Не хотелось мне говорить про нашу охоту, нечем было похвастаться.

— А что тут непонятного? Подогнало её холодами с севера, у нас хорошая погода, она и задержалась.

— В один день её не стало, вот что странно.

— И тут похолодало, видишь, как заморочило, вот тебе и весь ответ. Чует она непогоду, или как там, но заранее знает. Не раз я в этом убеждался. Если ночью быть морозу — не прилетит она с вечера, не сядет на мелкое болото, какое к утру покроется льдом. Выберет себе ночёвку на большом озере или на проточной воде. Так-то.

— Значит, это северная и была?

— Так оно и есть.

— Прошлый выходной ходили мы, ничего не выходили, ни одной утки не видали. Значит, пролетела северная, опоздали мы.

— Так выходит. Не застала её в этом году непогода врасплох, - подтвердил Михеич.

— Ветер надоел, всю осень дул, то не увидишь уток среди волн, то не услышишь, как взлетают. Без ветра мы бы много набили, — уверенным тоном без тени сомнения заверил Гена.

Михеич улыбнулся над надуманными заверениями Гены, с азартом заговорил:

— Ветер, говоришь. Ветер — хороший помощник, опытный охотник почти любую каверзу погоды найдет, как использовать с пользой для себя.

— Как это? — нетерпеливо переспросил Гена.

— Утка не любит ветер, затишье ищет, в камыш забивается, ну а чтоб взлететь, ей надо на чистое выплыть. Бывает, на стайку наткнешься в ветер, не слышит, вплотную подпускает, раз пять-шесть успеешь стрельнуть, пока все из камыша выберутся да взлетят. Тут только попроворнее перезаряжай, да не мажь. Иная с перепугу прямо в камыше давай взлетать, машет крыльями, почти на месте стоит. Утка вся крупная, кряковая. Вот так-то, — задорно проговорил Михеич. — Присмотришь одно, другое такое место, в ветер уже знаешь куда идти, где утка тебя ждёт.

— Что ж вы раньше об этом нам не сказали, — упрекнул Гена Михеича.

— Ты и не спрашивал. Откуда мне знать, может, вы за осень, больше моего опыту набегали, набрались. Мне за вами не угнаться, чтобы подсказывать да поправлять.

Гена поднял руку к голове, но, похоже, не знал где почесать, вдруг улыбнулся.

— Вопрос есть: утка хорошо слышит, хоть у неё и ушей не видно. Ведь так? — Взгляд Гены ускользал от пристального взгляда Михеича.

— Да, это так. В безветрие её трудно врасплох застать, — не ожидая подвоха, подтвердил Михеич.

— А если ей уши от зайца пришить, что тогда будет? — Гена пытался быть серьёзным.

— Опять ты за своё, без балагурства никак не можешь. Без охоты ты останешься, вот что будет. Только к сапогам притронешься, утка уже будет знать, что спасаться надо, Гена на охоту собирается.

Мы дружно засмеялись.

— Михеич, а вам приходилось на северную охотиться? Когда чаще всего она у нас пролетает? — попытался я вернуть разговор в прежнее русло.

— Как не приходилось. Приходилось и на северную охотиться. Пролетает она по-разному, всё зависит от погоды. Иной год она пройдёт и не заметишь. Понемногу смещается к югу, это когда осень ровная стоит, постепенно холодает.

Ну а бывает выдастся непогода с ветром да со снегом, потянет холодом с севера, тут она валом валит. Подгадаешь в это время на пролёт, тут уж вдоволь настреляешься, если патронов, конечно, хватит. Утка не осторожничает, не кружит, с ходу падает на воду. Ей покормиться, отдохнуть и дальше лететь надо.

Стрелнишь, стайка поднимется, а на её место уже другой табун целит. Снег в лицо лепит, мокрые руки холодом сводит, тут не до этого. Поначалу раззадоришься, войдёшь в азарт, потом одумаешься: зачем утку переводить, к чему её столько, так, для разговору только.

— Помногу набивали? — нетерпеливо спросил Гена.

— Что теперь об этом говорить, — уклонился Михеич от ответа, может, стыдился своей несдержанности в молодые годы.

— Михеич, признайтесь, наверное, обвешивались утками, заходили с дальнего конца деревни и шли не торопясь по улице к дому. Ведь так было?

— Да на кой мне это? — оторопело возмутился Михеич.

— Как на кой! А зачем вообще тогда на охоту ходить? Пусть все увидят, какой ты охотник, потом только об этом в деревне и будут говорить. Значит, говорите патронов больше иметь с собою надо.

— Таскай, если не лень, может, в какой год и понадобятся. Насыпь полрюкзака, глядишь, с тяжестью поспокойней, посерьёзней станешь, — в глазах Михеича появился озорной блеск.

— Михеич, а сейчас уже все утки улетели? — спросил я.

— Нет, не все. Бывает, и в середине ноября на проточной воде парочку поднимешь, кругом снег — бело, а им нипочём, взлетят, потянут над водой, да снова сядут, не торопятся на юг. Перо плотное в это время у них, корм находят, вот и живут здесь, пока совсем не захолодает, льдом воду не схватит.

— Значит, на охоту можно ходить? — оживился Гена.

— Почему бы нет. Ходите, если дома не сидится, — заулыбался Михеич. — Утка сейчас хороша, упитана, завидный трофей, особенно селезень — красавец.

— А чё они на юг летят, а сами приоделись, утеплились, как на север собрались.

— Уж так природой заведено, и в наших краях, где зиму вода открытая остаётся, бывает, зимуют, им лишь бы корм, а остальное нипочём.

— Да-а-а, — удивлённо и задумчиво протянул Гена. — Во! А если здесь какое-нибудь озеро зимой подогревать, чтобы не замёрзло, тоже останутся?

— Топи баню зиму, да таскай горячую воду, конечно, останутся, им интересно будет посмотреть, что ещё главный охотник деревни придумает.

Мы с Михеичем засмеялись. Гена задумчиво чесал затылок. В сенях послышались шаги, Михеич поднялся, открыл дверь, в избу вошла дочь с внуком. Мы торопливо засобирались домой, Михеич вышел нас проводить.

— Что заторопились, так быстро вскочили, хотели же про зимнюю охоту книги взять, приходите в тот выходной, я подберу.

 

— Не знаем, вы же сами сказали, что утки не все улетели, — за обоих ответил Гена.

 

НА ЛУГАХ

— Какие планы на выходной? — не успев поздороваться, Гена бесцеремонно устроил допрос Михеичу.

Михеич улыбнулся над его вольностью, к которой привык, и не придавал особого значения панибратским отношениям со стороны Гены, несмотря на столь значительную разницу в возрасте.

— Как без планов, этим и живём.

— А если поточнее.

— Никак с меня решил снять допрос и за какую такую провинность?

Поняв, что Михеич принимает его словесную игру, Гена сделал построже лицо.

— На будущее. Кто знает, куда в другой раз заведёте нас.

— Конечно, поведу туда, где меньше зверья.

— Это почему?

— Иначе через год-другой с вашей прытью ничего не останется в округе.

— Наконец-то вы показали своё истинное лицо и свои тайные намерения. И к чему приговариваем подсудимого, — обратился ко мне Гена, — может взять нас с собою в выходной.

— Я — за, — не раздумывая, согласился я.

— Постановление вынесено. Там мы и понаблюдаем за обвиняемым, будем вести непрекращающийся перекрёстный допрос, может еще что откроется, чего не знаем мы. Ты будешь запоминать, а по приходу домой записывать, — распорядился Гена.

— А если обвиняемый станет отмалчиваться, что тогда.

— Не все партизаны молчали.

Мы дружно засмеялись.

— Придётся повиноваться, раз такой суровый приговор, — сквозь смех проговорил Михеич. — Думаю, руки связывать не будете, иначе мне и сети не поставить.

— В этом деле даже поможем, — заверил Гена, — где, на каком озере?

— На Линёво, тут рядом это озеро.

— Да какое это озеро, — неподдельно возмутился Гена, — болото оно и есть болото, когда придумывали ему название, может, тогда оно было озером, а теперь от него что осталось, так, курам на смех.

— Есть там рыба: линь попадает, карась крупный, щука по весне зашла.

— Михеич, ну несерьёзно всё это, пусть здесь ребятня рыбачит. Мы взрослые, солидные люди, нам можно и на хорошую рыбалку съездить. Во-первых, чем дальше от дома, тем лучше, во-вторых, туда, где ещё не были, и чтоб была надежда вот таких рыбин наловить, — развёл широко в стороны Гена руки, — это я понимаю, настоящая рыбалка, это как суп не меньше чем с килограммом мяса сварить. Это дело! Что ты на это скажешь, друг?

— Стремление к максимализму — это один из факторов, который определяет жизнь человека.

— Вот видите! Молчит, молчит. А как ляпнет, так в самую точку.

— И пустыми домой с рыбалки вернуться, — усмехнулся Михеич.

— Зато с какой надеждой будем ехать туда, вот что главное, а здесь считай в деревне, никакого простора для полёта мысли и не помечтать о пудовой щуке. Домашние гуси и утки будут у вас рыбу из сетей таскать, а вы палкой гонять их по озеру. О, занятие! Ещё, чего доброго, из ружья по ним палить начнёте.

— Ну и выдумщик ты. На уху и здесь можно наловить, а на кой много.

— Для поддержания авторитета рыбака, чтоб все завидовали, -

Гена задрал голову вверх, выпятил грудь вперёд, — идёшь по деревне, а на тебя с завистью смотрят, глаз не оторвут, проходишь, замолкнут и долго потом провожают взглядом, о тебе одном только и говорят.

Вот так надо на рыбалку ездить! А тут что: равносильно в ведро воды набрать, закинуть удочку в него, уставиться на поплавок, сидеть и ждать. Разве я не прав? — решил во мне найти поддержку Гена.

— Это уже будет называться: релаксация, отстранение от всего окружающего, погружение в самого себя.

— Михеич, значит, едем за релаксацией. Во сколько трогаемся?

— С рассветом и тронемся.

— Ждите, будем.

Озеро встретило нас сырой туманной прохладой, обильная роса пригнула своей тяжестью осоку. Подняв повыше бродни, мы торопливо взялись за дело: в мгновение ока Михеичева лодка была на воде, затрещали кусты, это мы лазили вырубить тычки, напластали с запасом, пусть Михеич выбирает, какие ему понравятся, иначе начнётся теория, только больше потеряем времени. Хотя теория и в этом случае будет, запоздало сообразили мы: ни к чему лишние деревья без надобности губить.

Быстрота — вот что определяло наши действия, за день надо успеть наворочать как можно больше дел, здесь каждая минута дорога. В отличие от нас у Михеича был свой расклад: любое дело даже в мелочах сделать, как следует, и всё это степенно, неторопливо, основательно, будто от какой-нибудь там тычки зависит мировой порядок. За это мысленно на каждой охоте я недоволен им: не научился он за прожитые годы отличить главное от второстепенного, у него всё главное, а ведь сколько уходит напрасно времени на мелочи да ещё затрачивается труда.

Но вот подготовка закончена. Молча выслушали выговор за напрасно загубленные талины, Гена чешет затылок и смотрит на них так, будто видит впервые, и направляемся к воде.

— Один справлюсь, один поставлю сети, привычное для меня это дело, — отговаривался от нашей помощи Михеич. Но как без нас!

— Михеич, ваше дело сеть расправлять, только успевайте. Направление, направление давайте, — уверенно сел Гена за вёсла. Вот только лодка никак не шла по указанному направлению, металась из стороны в сторону, вёсла путались в траве. Как Гена ни пыжился, не получалось, как хотелось бы, поставили кое-как они одну сеть.

— Попробуй и ты, — позвал меня Михеич в лодку.

С берега казалось понятным, что и как делать, в чужих руках оно всё ясно и просто, тут ещё Гена давай учить и подсказывать, совсем запутался я.

Здесь впору оценить терпение и спокойствие Михеича, будь на его месте Гена, давно бы скомандовал: «За борт», наверняка помог бы катапультироваться, как лишнему балласту.

— Похоже, что-то с лодкой не то, — как бы между прочим, сказал Гена, пнув её по боку. Из любой ситуации пусть не победителем, но и не побеждённым он обязан выйти. Иначе Гена не будет Геной. С укором добавил: — Ну и нашли же вы болото для рыбалки.

— Что поделаешь, если сети имеем право ставить только в заморных водоёмах, — разъяснил Михеич.

Михеич настроен был на другом озере посидеть с чучелами. Иногда табунками пролетала чернеть, с подхода на неё не поохотишься, осторожничает, садится на середину водоема, самый раз для Михеичевой охоты.

Переехав, мы, не теряя ни минуты, закинули ружья на плечи, не терпелось поскорее ощутить охотничью свободу. Гена распорядился:

— Михеич, маскируйтесь понадёжнее, мы пойдем болота обшарим, какие есть в округе. Ждите, всех уток вам сгоним, даже сами не будем палить по ним, чтоб непуганные были. Всё для вас! Заодно можете и на нас настрелять.

— Сколько вам и каких? — тут же отозвался Михеич.

— Больших и побольше.

— Ступайте, ступайте, буду ждать.

И уже на ходу Гена проворчал:

— Хотя чё тут ходить рядом с деревней, одинаково, что по деревне с ружьём пройти, что тут. То телята, то коровы, то овечку потеряли, ищут. Здесь и рыбаки с удочками на каждом болоте, с чего здесь будет утка, одним словом, проходной двор и, как оказалось впоследствии, он был прав.

Прав-то он прав, но в пустоту идти, в неопределённость, это не дело. Перед охотой главное — загореться самой охотой, знать, зачем идёшь. Впереди надежда должна маячить, окрылять результатом, в этом уже пол-охоты, а может, даже вся охота. Ещё надо дать волю своему воображению, для которого нет границ, напридумывать наперёд столько, насколько полёта мысли в тебе хватит, всех уток мысленно перестрелять, по каким прошлые раза мазал, да ещё свежих прихватить, уверуешь во всё это и мчишься сломя голову к тому, что сам себе насочинял.

— Давай дойдём до Куликовских болот, помнишь те кочки на воде, ещё гадали, откуда они взялись, а это утки заполонили всё озеро, осторожные не подпустили близко, даже не стрельнули по ним, может на этот раз повезёт. Потом можно до Карасево дойти, там у берега в осоке одного-двух крякашей всегда можно поднять, сам знаешь, — предложил я.

Однажды на Карасево у меня почти из-под ног взлетела здоровенная утка. Я снял её с первого выстрела. После этого меня как магнитом тянуло на это озеро, каждый раз с замиранием сердца, едва справляясь со своим волнением, шёл краем берега, надеялся, что вновь повторится подобный случай, и я переживу те чудесные мгновения, ради которых и ходишь на охоту.

— Пошли, — сразу согласился Гена, — но в этот раз будем умнее, не будем гадать, что за кочки. Подползём, подкрадёмся, да смотри в одну не стреляй, выбирай, где две, а то и три сплылись. Вон сколько с умом можно их накрошить. И ещё зайдём на омут, прошлый раз подошли к кусту с одной стороны, а утки с другой стороны взлетели, даже не стрельнули. В этот раз будем подходить с обеих сторон. Договорились? — Гена сдвинул шапочку на затылок.

Радостное возбуждение в предвкушении удачи — это то, что и движет азартным охотником.

— Вперёд, мой друг, вперёд, — бодрым голосом проговорил он, подтолкнув меня в бок локтём.

Недалеко отошли, навстречу нам парнишка местный лет одиннадцати-двенадцати гонит небольшого бычка.

— Откуда ты его, — спрашивает Гена. Обычный рассудительный хозяйский разговор, кто бы с кем бы не встретился, так уж заведено в деревне.

— Вольный он у нас. Понёс воды ему, ворота в загон не закрыл, он и сбежал, папка за ним послал, вот и гоню домой. Смотрите, он бодается, — предупредил нас мальчуган.

— У него рога толком не выросли, куда ему бодаться, — засмеялся Гена.

Бычок резко развернулся, махнул головой, и его пастух распластался на дороге, бычок тут же насупился, склонил голову к земле и пошел в наступление на нас. Гена как жахнул сразу из двух стволов у него над ухом, тот упёрся передними копытами в землю, враз остепенился, отвёл голову в сторону, замычал громко и протяжно, наверное, от досады, что не пришлось порезвиться вдоволь, задрал хвост и понёсся неведомо куда.

— Я же говорил, говорил, что он бодается, — поднимаясь из пыли, проговорил с обидой парнишка. Будто, поверь мы ему сразу, и не надо было с бычком это доказывать. Растирая рукой рёбра, добавил:

— Ещё и от папки достанется, если его не найду.

— Ничего, теперь он у тебя ручным будет, курс шоковой терапии прошёл, это то, что ему надо было, — заверил Гена.

Надолго развеселил нас этот случай, да и чудесный день располагал к хорошему настроению. Просторно взгляду, вольно душе на убранных лугах. Чуть-чуть задумчива природа, может, жаль ей расставаться с последними тёплыми днями осени, оттого она и грустна.

Покой и тишина вокруг. Всё располагает к неторопливой прогулке и непринуждённой беседе, жаль, что Гене не дано проникнуться подобным состоянием души.

Идём вдоль Щучьего истока, берега голые, камыша нет и утки нет, далеко вода просматривается. Знаем, охота дальше начнется, там сплошные ляги — поинтереснее места.

Подбадривают пролетающие утки, вселяют в нас уверенность и надежду. Несколько раз даже стрельнули, но это так, для утверждения, что мы на охоте. До уток, наверное, и дробь не долетела, до поднебесья далековато. Иногда со стороны доносятся выстрелы, гадаем: не Михеич ли?

— Вот что значит красиво жить, мы ходим, а нам Михеич уток колотит. Как в сбербанке, что хочешь, то и делай, хоть на диване валяйся, хошь в кино иди, а проценты капают на твою книжку, не жизнь, а сплошная малина, — радостно ухмыльнулся Гена.

Сзади затарахтел мотоцикл, мы остановились на обочине поросшей травой дороги.

— Во! Корефан катит, — самодовольно засмеялся Гена.

Восприняв его слова всерьёз, я удивился:

— Не думал, что он тебе корефан.

— Ещё какой! Сейчас узнаешь. Завернуть его надо, не то пропали наши утки. Поедет вперёд — всё пораспугает, не молчи, поддакивай, — толкнул меня локтём Гена в бок.

К нам подруливал Тишка, хитрый, себе на уме мужичонка, больше похожий и внешностью, и повадками на подростка.

— Смотрю, неудачно у вас с охотой, ни одной не подбили, и мне не повезло, поднимались далековато, я даже не стрельнул, утка пуганая, осторожная, да и той мало, — всё что хотел сказать, враз выпалил Тишка своим писклявым голоском, которому как он ни старался, не мог придать басовую солидность.

— В той стороне утка сбилась, там кружила, — указал рукой за Щучий исток Гена.

Пришлось и мне приврать:

— Табуны большие, по такому и с закрытыми глазами не промажешь. Стаи смело с ходу падали на воду. Видно, утки там уже сидели.

— Разворачивайся, — скомандовал Гена, — втроём мы там гору наколошматим. Садись в коляску, чё стоишь, давай быстрей, — поторопил меня.

Тишка даже опешил от такого напора, видно, что запротивился, смотрел на нас молча, насупившись, похоже, сообразиловку его заклинило. В конце концов выдавил из себя что-то нечленораздельное:

— Мне надо, — замялся он, — надо там, обещал, некогда мне, я выехал так, немного прокатиться. У меня амортизаторы плохие, один еду, пробивают на кочках. Не, некогда мне с вами, мне надо ехать, у меня там дома дела, — развернулся, резко поддал газу, привстал с сиденья и понесся, не обращая внимания на кочки.

— Долго ему придётся искать там уток. От одного конкурента избавились, — самодовольно засмеялся Гена.

— Почему ты решил, что он туда поехал, он же сказал, у него дома дела.

— Ты что такой доверчивый, тебе лапши на уши вешают, а ты всему веришь, пора не ушами, а головой соображать. Нельзя быть таким, у тебя из кармана деньги будут вытаскивать, ты побоишься грубое слово сказать, чтобы вора не обидеть. Ведь так? — смотрел на меня Гена уничтожающим взглядом.

Я промолчал.

— Ты что, не знаешь это чудо? Любитель хапнуть, урвать, вот и мечется по лугам как угорелый, да толку от этого мало. Чужим умом живёт, только и прислушивается: что, где да как и быстрей туда, как будто там для него что-то осталось, сам-то не сильно микитит.

— Не раз видел: по деревне ездит, рыбу предлагает, — сделал я попытку быть объективным.

— Какую рыбу? Ты видел, что у него за рыба? Всё из луж соберёт, такую рыбу и рыбой не назовёшь, кошкам корм — вот его добыча, и ведь найдёт кому впарить. Продаст за копейки, а радости на миллион, из себя готов выпрыгнуть. И ещё придаст голосу солидность и коротко бросит: «Рыба пошла и деньги пошли».

Чудо болотное, а строит из себя расчётливого дельца. Посмотри, какая у него одежда: вся засаленная, затасканная, ещё и гордится этим, считает, таким и должен быть настоящий рыбак: весь в тине, в чешуе и в болотной траве. В мыслях у него одно: как бы побольше урвать да на дармовщину прокантоваться — вот чем заняты его мысли. Этим и живёт. Так, мелочная душонка. На каждом шагу повторяет: «Чё там делать на природе, если навара нет, я и шага не сделаю без выгоды».

— Не пускать бы таких рвачей сюда, — невольно вырвалось у меня, наперёд зная, Гена не будет аплодисментами приветствовать мою точку зрения. Но он пропустил мимо ушей мои слова, продолжил про

Тишку. — Знаешь, чем он бредит?

— Нет. А чем?

— Приучить русских лягушек есть, вот на чём, по его словам, можно разбогатеть. «Вот где дармовые деньги, из каждого болота можно грести их лопатой», — доказывает он. И ведь решил пример показать.

На рыбалке как-то были мы, наловили рыбы, развели костёр, решили уху сварить, а он нажарил на прутике лягушек и под наше ржание и издёвки приступил к кушанью: откусил ножку и давай хрумкать, даже глаза от удовольствия закрыл, а его тут же начало выворачивать наизнанку. Терпит, жуёт, давится, но всё же глотает, даже слёзы из глаз выступили. Зырян, ты же знаешь, какой он хохмач, вокруг него угодливо суетится: «Зачерпнуть тебе из болота водички? Может погуще с тиной? Это всё одна кухня, хороший приварок, на сухую оно всегда так: горло дерёт. Хочешь, камыша тебе на салатик срежу или осоки на гарнир».

Тишка не обращает на него внимания, продолжает настойчиво жевать. Долго пережёвывает, взгляд отрешённый, направленный вдаль на небеса. Будто заставили его отраву съесть и он ждёт неминуемого конца.

Зырян всё суетится, очередной совет даёт: «Французы они их живьём глотают. Ты запрокинь голову, открой пошире рот, она сама полезет. Вон ты как зенки вытаращил, со страху ей надо куда-то от тебя спрятаться».

Мы с Петрусей по земле катаемся. А Тишка молодец — стойким, упорным оказался, одну всё же съел, правда, потом за кусты побежал.

Когда вдоволь насмеялись, решили: не принимает русская душа всяких разных болотных тварей, а за опыты и мучения пообещали ему в кузне медаль отковать от всей нашей нации.

А ты ещё спрашиваешь, туда ли поехал. Тот ещё бобёр. Ради выгоды на всё пойдёт. С ним как свяжешься, так сам себе не рад. Да вот он случай: как то выручил я его, поломался у него мотоцикл, я его на прицепе притащил, в благодарность пообещал на своё озеро на рыбалку сводить.

«Только никому не говори про это озеро», — раз двадцать он повторил. Меня взаправду любопытство разобрало, видимо, неспроста секретничает. Расспрашиваю — один ответ: «Придем, узнаешь».

Пошли. Лезли по кустам, кочки сплошь, камыш, комары. Упрели все.

«Пригнись, тише, — то и дело слышу от него, — чтоб никто не увидал». Я уж не рад, что с ним связался, долезли наконец до той лужи, видим, неподалёку мотоцикл стоит.

Спрашиваю: «Ты зачем меня через непролазные кусты тащил, когда можно спокойно сюда дойти, вон даже мотоцикл прикатил».

«Там на открытом нас увидят, набегут сюда и всю рыбу выловят».

— Наловили рыбы?

— С чего бы, ни разу и не клюнуло. Откуда там рыба, курам по колено. Да знаешь ты эту болотину сразу за Займищем. Помнишь, зимой зайца-беляка из камышей ты выгонял, он на меня не пошёл, а ускользнул в обратную сторону по камышу мимо тебя, ещё удивлялись его наглости. Там это и было.

— А согласись он с нами сейчас поехать, что б ты делал?

— Он? Повёз бы? — у Гены от удивления даже глаза округлились,

— да не в жизнь. Подумай, зачем мы ему, одному больше достанется.

А ты говоришь: повёз бы.

Ладно, ещё пример тебе, если этого мало. Бреднем рыбачили, втроём были. Он взялся рыбу делить, мы что-то отвлеклись, каждый своим делом был занят. В итоге показывает он на скромненькую кучу, говорит: «Мне рыбы много не надо, мне и этого хватит».

Зная его, решил присмотреться. Оказывается: где его куча, там ямка в земле была, он считай половину нашего улова себе сложил. Забрал я у него рыбу и поделил на двоих, это чтобы проучить его. Всю дорогу он канючил. Дали немного, чтобы заткнулся. И ты думаешь, после этого он со мной знаться будет. Сильно тут ты ошибаешься. Сейчас, наверно, едет и поёт от радости, вон как повезло: узнал, где утки и от нас так ловко отделался.

Небось, заодно и рыбалку ту припомнил. Да не на тех напал, чудо болотное.

Давай побыстрей, — ускорил Гена шаг. Но как мы не спешили, всё равно опоздали. Впереди прозвучал выстрел, кто-то шарился по лужам, к которым мы шли, и вскоре услышали громкий голос:

— Ко мне! Ко мне!

Потом послышался треск кустов, кто-то лез напрямую через чащобу.

— Назад, назад, стой! Отдай, скотина, отдай, гад.

Послышались шлепки, собака заскулила.

— Это Минька-кинолог своего Султана уткой хлещет, воспитывает, не дал вкусить свежего мяска, — громко засмеялся Гена.

— Пусть бы доедал, всё равно эту утку выбросит.

— Принципиальный, отучить хочет. Собака стоящая, один недостаток: первую утку своей считает, потом работает, что надо и из-под чужого ружья хозяину тащит.

— Он не кормит её что ли? Поражал меня Гена тем, что всю подноготную деревенской жизни знал во всех подробностях.

— Как не кормит, кормит. При мне на охоте коляску колбасы ей скормил и всё равно первую утку сожрала. Пробовал и так: селезня со своего двора принес, выпустил его на воду и пристрелил. Что ты думаешь: ведь не стала свою домашнюю птицу жрать, и кур сюда приносил, тоже никакого толку, давай ей дичь свежанинку с кровью, волчьи инстинкты удовлетворить.

Мы знали: собаку эту дядька с Севера ему привёз, уже подросшую. Как говорили, в ней кровь лайки и волка перемешана, вольной жизни там отведала, познала пьянящий вкус крови, наверное, в этом всё дело. Обычно пёс его хитрит, переплывёт с уткой на другую сторону и на глазах у Миньки пир устроит, а он на этой стороне горло срывает, команды отдаёт. Собаке не до его команд — она делом занята. Не раз стрелял по ней, до такой степени заводился, что готов был убить, наверняка не одна дробина под шкурой сидит. Собака после выстрела с уткой в зубах кинется в камыш, доест там и ведь понимает, что натворила, плетётся потом сзади за хозяином, не попадается ему на глаза, пока тот утку не собьёт. Тут уж она кинется за добычей, вмиг забыв обо всём, понимает, что этим ей все грехи простятся.

Мать его их с отцом всё поносит: «Вам только с ружьями болтаться, важней охоты для вас ничего нет, вон в доме пропадают утки и куры, таскает какая-то зверушка, а вы не можете сладить, да какие после этого вы охотники».

Узнай она правду, вот бы собака посмотрела концерт да порадовалась: не ей одной получать.

— Пошли, обгоним его, — торопит меня Гена.

С охотой нам не везло, много луж обошли, ни одной утки не подняли. Издалека подкрались к тому болоту, где прошлый раз сидели утки-кочки, но оказалось и тут пусто. И на Карасево заходили, хороший крюк сделали.

— Чтобы посмотреть на рыбаков, какие гольянов таскали, — примерно так выразился Гена. — Как ты сказал про ведро с удочкой? – безнадёжно вздохнув, спросил Гена.

— Ты про релаксацию.

— Во-во, про неё. Сплошная релаксация, а не охота. Уток нет, одни чудики собрались и в цирк ходить не надо, пройдись по лугам и обхохочешься.

Мы проходили недалеко от озера, где поставили сети.

— Посмотрим, поди рыбы наловилось уйма, все сети затонули. Айда, — подзадоривал меня Гена.

Я поленился, вернее, не пробудился во мне интерес, остался стоять. Гена полез напрямую через камыш к воде.

Только скрылся он с глаз, слышу: оттуда раздаётся выстрел и тут же приглушённое непонятное «бах», я торопливо побежал к нему и вот такая картина перед моими глазами предстала.

Гена неторопливо перезаряжает ружьё, к противоположному берегу плывёт наш старый знакомый Филимон, торопливо гребёт вёслами, задний отсек его резиновой лодки сдох, из него вышел весь воздух, вода заполнила лодку, из лодки, виляя хвостом, расплываются караси, мёртвые щуки отстают и тонут, белея своим брюхом.

— Из-за двух карасей прострелил новую лодку, — ныл он. — Я думал это Витькины сети.

— Неправильно думал, я тебя поправил, — поучительным голосом проговорил Гена.

— Дураки только так поправляют. Ты чуть меня не убил.

— Промазал. С кем не бывает, сейчас исправим, — направил Гена на него ружьё.

— Ты чё, ты чё! — заблажил Филимон, у него в руках замелькали вёсла как у вертолёта лопасти. Доплыв до мели, он выскочил из лодки и ломанулся напрямую через камыш на берег.

— За лодку я с вами рассчитаюсь, гады, — пригрозил оттуда он.

— Сегодня своё он получил, но за ним ещё старый должок болтается, ничего, ничего, поможем раскаяться, но скидку не будем делать на то, что он инвалид на голову.

С той стороны в наш адрес продолжали лететь не слишком приятные послания.

— Давай свернём в сторону, подальше от наезженной дороги, – предложил я.

— Пошли, — согласился Гена, — но в другой раз тут на задворках делать нечего, лучше дома сидеть, чем на такую охоту ходить.

На пути у нас было небольшое кругленькое озерцо, оно так и называлось и здесь нам впервые повезло: издали увидели четырёх порознь сидящих уток. Сидели, спокойно отдыхали, видимо, в этом углу некому их было потревожить. Гена тут же распорядился:

— Подползаем, на счёт три стреляем, ты — левую, я — правую.

Остальных добиваем влёт, — потёр Гена ладони друг о друга в предвкушении удачи.

Пробудился было угасший азарт, мы торопливо ползем, подбираясь к воде, сквозь траву выглядываем: утки сидят спокойно, не шелохнувшись, значит, всё нормально, себя не выдаём. Подобрались на верный выстрел, всего охватывает нетерпеливое волнение, как всегда мешающее деловому сосредоточению. Два выстрела слились в один. Утки, как мячики, отскочили в сторону, покачались и остались в тех же позах на воде.

— Давай ещё, — из камышей раздался громкий злой голос, — или патроны кончились, иди я дам тебе.

— Смываемся, — прошептал Гена. Полусогнутые, крадучись мы стали отступать, не сделали и десятка шагов, глядь, а он стоит на взгорке перед нами, широко расставив ноги. В этот момент почему-то показался он мне сильно похожим на фашиста из военных фильмов, только вместо автомата ружьё в руках. Это был Илья, наш местный, в зрелых годах солидный мужчина. Мы выпрямились во весь рост.

— Что, довольны? Попали. Сколько же вас тут шляется и все норовят по чучелам пальнуть, не успеваешь отгонять от озера. Как вас просмотрел, не пойму. Что за напасть, откуда вы берётесь. Видно, настоящую утку в руках не держали, не можете от резиновой отличить.

Какие же вы после этого охотники, — возмущался он.

— А подкрались и не заметил, — хвастливо проговорил Гена. — Чё ты их на самом видном месте посадил? Их издали с дороги видно, а как мимо пройти. Сам тут тир устроил, а кто-то виноват, — не растерялся Гена, в отличие от меня сконфузившегося.

— А зачем они мне в камыше?

— Ну, хотя бы сапоги запасные на видном месте поставил.

— Твои износились? Сменить хочешь? — посмотрел он на Генины сапоги.

— Нужны они мне.

— Ты бы и по сапогам жахнул. Что от вас больше ожидать. Вот съездил на охоту, считай, оба чучела выкинуть придётся.

— Зато дробь сэкономишь, вытрясешь из них.

— Смотрю молодой ты, а ранний. Отовсюду сегодня нападки, до вас коршун схватил, тоже принял за живую. Ладно, хоть не далеко унёс, вон за ветку зацепилось, на дереве висит, — указал он рукой.

Мы захохотали. Действительно на шнуре вниз головой болталось чучело.

— Слушай, ты, прыткий, слазь, достань, — уставился он пристальным взглядом на Гену.

— С чего ради я полезу.

— Ну, может твой друг, — посмотрел с надеждой Илья на меня.

— Мы на охоту пришли, а не по деревьям лазить, — Гена решительно отверг дальнейший разговор на эту тему. — Сшибить могу, — поднял ружье, направив в сторону дерева.

— Не надо, не надо, не стреляй. Слазишь — утку дам.

— Утку, — заинтересовался Гена, — поди, чирка протухшего.

— Большая кряковая есть, утром на зорьке добыл.

— Одна на двоих не серьёзно, не резать же её нам пополам.

— Другую подстрелите.

— Сам говоришь: охотников здесь бродит, как народу на базаре, откуда будут утки, даже вон коршун на чучела кидается, значит, пустые луга.

— Один из вас полезет — не вдвоём.

— Я ружьё на дерево не потащу.

— Подержу я твоё ружьё.

— Тебе я не доверю, у меня на это друг есть. Пошли, показывай своих уток, — настойчиво наступал на него Гена.

Илья постоял в нерешительности, видимо, жалко было отдавать двух уток, но наконец стронулся с места. Гена заглянул в мешок.

— Пять штук, а жадничал. Достал селезня и утку, прикинул их вес в вытянутой руке, проговорил: пойдёт. Где у тебя ножовка или топор.

Быстро залез на дерево, срубил сучок, слез, поднял приготовленных уток, селезня оставил себе, мне протянул самку. Я торопливо спрятал руки за спину.

— Мне чужая утка не нужна.

— Бери не выделывайся, — настаивал на своём Гена.

— Нет, нет и нет. Самому сбить или когда наша с тобой общая, тут другое дело. А так. Она для меня не представляет никакого интереса.

— Ну как хочешь, — принялся привязывать уток к потранташу.

Смотревший с жалостью Илья на своих уток, решил воспользоваться случаем. — Мне давай, мне, раз друг отказывается.

— Чё сам не полез?

— Куда мне.

— Вот видишь. Выходит, это непосильный труд, а он должен соответственно оплачиваться. Так что будем считать сделку честной.

— Пришли, чучела попродырявили, уток забрали, и с чем я остался? — недоумевал Илья, разводя руки в стороны.

— Тебе же говорили: вытрясешь из них дробь, вот тебе и навар. В дырки вставишь перья, получится настоящая подсадная, опять выгода: её и кормить не надо. Только смотри, чтобы жена не сварила, а то жевать долго придётся.

Я едва сдерживался от смеха, Илья хлопал глазами с растерянным выражением лица.

— Пошли, ну его, — позвал меня Гена.

— Ну и наглец же ты, — проговорил вдогонку с негодованием Илья.

— Зачем ты с ним так? — укорил я Гену.

— Слышал, что он сказал: плохие охотники. Впредь будет знать, как разбрасываться такими словами, это ему наука. Давай Михеичу про это не скажем.

— Ладно, не скажем. Только в деревне трудно утаить, вперёд нас молва дойдёт.

— Скажем: приврали, насочиняли. А мы причём?

В прекрасном расположении духа Гена гордо вышагивал, бросая радостные взгляды по сторонам. Да и почему не быть довольным: солнышко светит, пригревает, погода чудесная, ни мух тебе, ни комаров, утки к патронташу приторочены, ружьё на плече — чего ещё желать. Как не радоваться: из виноватого так ловко вывернуться, да ещё и выгоду поиметь. Не каждому такое дано.

— Жизнь хороша и жить хорошо! Да, друг.

— Наверное, — неопределённо ответил я ему.

— Веселей шагай, что загрустил. Возьми утку, сразу взбодришься.

— Не нужна мне чужая утка.

— Ну и кисни тогда.

Неподалёку затрещал камыш, кто-то пробирался в нашу сторону.

— Пригнись, пригнись, — зашептал Гена.

Мы присели, затаились.

— Коза, а может даже лось, — едва слышно, но уверенно проговорил Гена, — эх, пули нет, можно было уже жахнуть.

Вместо козы из камыша показался Колька, лицо потное, раскрасневшееся. Ружьё в руках наизготовку, мы и не предполагали, что он охотник. Годов ему было не много, брало сомнение: есть ли у него охотничий билет, позволял ли возраст, ещё и рост его небольшой ну никак не тянул на взрослого.

— Что, брат, как успехи? — спрятал Гена за эти слова свою оплошность, в голосе слышалась растерянность.

Колька неопределённо пожал плечами, сам при этом пристально смотрел на Гениных уток, перекосивших своею тяжестью на одну сторону патронташ и при каждом шаге шаркавших о голенище сапога.

— Неудачно говоришь? Через это надо каждому охотнику пройти, если, конечно, ты не в рубашке родился. Ружьё никак отцово? Стащил, поди? — с этими словами Гена обрёл привычную уверенность в себе.

— Моё.

— А ну, покажь билет.

Колька торопливо полез в нагрудный карман, протянул Гене охотничий билет. Гена раскрыл документ и устроил допрос:

— Взносы заплатил?

— Да-да, платил, платил.

— Билет продлён?

— Вон там, где печать, запись есть, — подсказав, ткнул Колька пальцем в страницу.

— Давай-ка сверим номер ружья. Так, так всё правильно, — вернул Гена билет хозяину. — Значит, брат решил охотником стать. Ты хорошо подумал и всё взвесил, какие трудности и лишения поджидают тебя впереди: бесконечно идти и днём, и ночью, в мороз и стужу, под дождём и среди беспросветного бурана.

Колька кивнул головой.

— Приходилось ли тебе весной по раскисшей пахоте пересекать бесконечные поля? Молчишь. Надо и это испытать, проверить себя на стойкость. Может, там за горизонтом самая охота весной: пролёт уток и гусей. И не только эти лишения могут поджидать тебя впереди. Прошлой осенью с волком столкнулись. Глаза у него огнём горят, пасть оскалена, слюна с губ ручьём течёт, нацелен он тебе в горло вцепиться, опьянеть от вкуса твоей крови, сердцем твоим голод утолить. Здесь и про ружьё забываешь, страх парализует тебя, от ужаса готов хоть в землю закопаться, лишь бы не видеть ярость в глазах волка. Сможешь ли ты в такие мгновения владеть собою, быть хладнокровным, не бросить ружьё и кинуться бежать, а подпустить мчащегося на тебя разъярённого зверя на верный выстрел и не дрогнувшей рукой сделать меткий выстрел. Что, брат, молчишь? Сомневаешься? А сомнения для охотника это плохо, это неудача, это значит, ты уже сдался. Тебя как звать-то?

— Колька.

— Значит, колы в школе получал.

— Нет.

— А почему тогда Колькой назвали.

— Не знаю.

— Завидуешь? — Колька шёл рядом с Геной с той стороны, где болтались утки, и почти непрерывно смотрел на них. — Зависть хороша в меру, когда помогает преодолеть себя, стать лучше, здесь она пользительна, а когда она бездействует, то разъедает тебя как ржавчина, тут, брат, надо глубоко задуматься.

Утки, они что? Утки есть утки. Не в этом главное. Знал бы ты, какой ценой они достались, вот в чём суть. Если бы охотникам давали награды, медаль, а может, даже орден за них получил бы я. Это волка ноги кормят, а человеку надо ещё извилинами шевелить, если они, конечно, есть. Надо напрячь свой ум, это как разведчик один среди врагов, надейся только на себя, слово не то скажи или неверный жест и всё, ты проиграл, может, даже жизнь свою. Вот таким невероятным напряжением нервов, ума и воли достались эти утки.

Жаль, что об этом нельзя распространяться, поделиться с тобой опытом. Но ничего, какие твои годы, у тебя ещё всё впереди, может и ты до этого дойдёшь, а может, даже дальше шагнёшь.

— Стащил что ли? — бесцеремонно спросил его Колька.

— Ну, ты, брат, удивил меня. Нельзя так примитивно мыслить. Не достойно это охотника. Тебя как звать-то?

— Колька, — с недоумением повторил он, при этом пристально и настороженно посмотрел на Гену. Какие-то сомнения закрались ему в голову не в пользу Гены. Но утки! Как они возвеличивают того, к кому охота благосклонна. Смотришь на них, и человек совсем в другом свете предстаёт, даже недостатки приобретают значимость. Возможно, так думал Колька, а может и не подумал, просто они развеяли зарождающие сомнения в отношении Гены. Вот и всё.

— Значит, Колька. Ладно, пусть будешь Колькой.

Я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

Гена продолжал:

— На охотничьих тропах многое, что тебя будет поджидать, вроде всё учёл, всё предусмотрел, ко всему готов, а оно раз и преподнесет тебе сюрприз, то, чего в голове не держал, о чём даже и не думал. Вон глянь, летит ворона, а ты в тайге и уже неделю не ел. У тебя ни спичек, ни соли, один только патрон, который ты берёг на всякий случай. Как тут ты поступишь: будешь дальше беречь последний патрон, или же убьёшь ворону и, отбросив ружьё в сторону, как дикий зверь будешь рвать тело зубами, глотая непрожёванное мясо, высасывая из птицы остатки тёплой крови. Что, брат, молчишь, опять тебя берут сомнения, а это плохо. Надо, брат, тебе работать над собою, мысленно быть готовым ко всяким неожиданностям и не только мысленно, практика она, брат, многих теорий стоит. Тебя как звать-то?

Тут уж Колька, не скрывая настороженности, посмотрел вопросительно на Гену и, замедляя шаг, стал отставать от нас.

— Ну его, надоел, молчит больше тебя.

Не сдерживая себя, я расхохотался.

— Ты заметил, как он на уток смотрел? Прилип взглядом и не моргнёт. Я всё ждал: схватит утку и даст дёру, не станешь же его дробью догонять. Хоть он и маленький, но, похоже, прыткий, гоняйся потом по лугам за ним, — не обращая внимания на мой смех, рассуждал Гена.

— Хватит ржать, — одёрнул он меня, — лужа рядом.

— Какая ещё лужа? — с трудом сквозь смех проговорил я.

— Какая, какая. Та, где подранка полдня гоняли, круги на воде нарезали, уж думали всё, утоп. А он хитрец клюв высунет из воды и дышит, а мы топчемся туда-сюда, сапогами воду лопатим. Показался уж, когда нос ему я отстрелил, нечем стало дышать. Хороший крякаш. Помнишь?

— Да, верно, — согласился я, — за этими камышами и есть та лужа, но она, наверно, пересохла.

— Вот и посмотрим.

Осторожно пробираясь сквозь камыш, мы увидели впереди немного воды, отдалённой от камыша илистым берегом и на середине плавающего чирка, что-то он отыскивал, часто опуская голову в воду.

— Твой, — шепнул мне Гена.

Выбрав просвет, я выстрелил, чирок завалился набок, вытягивая вверх свободное крыло. Я торопливо поспешил к нему, на ходу меняя стреляный патрон. Зайдя в воду, я невольно остановился, не понимая в чём дело, по моим сапогам кто-то непрерывно ударял, и когда из воды вывернулся хвост рыбы, тут всё стало ясно: здесь было рыбы больше чем воды. Схватив чирка, я ногой выплеснул воду из лужи, на топкий берег вместе с водой упало несколько щучек и карасей.

— Иди сюда скорей, — позвал я Гену.

Вдвоём в азарте мы навыпинывали приличную кучу крупной рыбы.

— Чё ерундой заниматься, пошли к мотоциклам, приедем сюда, у Михеича, поди, найдётся сетёшка, ей мы и повычерпаем всю рыбу.

Тут не меньше центнера, а может два или даже три, — радостно проговорил Гена.

В илистом берегу я вытоптал ямку, сложил туда рыбу и прикрыл травой. Мы торопливо пошли обратно, возбуждённо делясь впечатлениями.

Пришлось Михеичу кричать, так хорошо он замаскировался, не могли мы отыскать его глазами.

— Никак уток много набили, не смогли донести. — Михеич как всегда с шуточками-прибауточками. Никак не хочет воспринимать нас всерьёз.

Выбираясь из лодки на берег добавил:

— Что-то вы в этот раз не ровно добычу поделили, вижу, вижу, повезло вам, а у меня и того нету. Хорош селезень в брачном наряде, сияет весь, завидный трофей, что тут скажешь. Одно не пойму: почему молчишь, не хвалишься.

— Михеич, что про них говорить, утки в прошлом, дома разберемся, поделим по справедливости: кому потроха с перьями, а кому мясо. Рыбу в луже нашли с тонну, не меньше, надо поскорей туда, публики много на лугах шатается, как бы кто не наткнулся да не опередил. Воды там по колено, а рыбы до, до, до… — не мог Гена подобрать слово, как поточнее выразить, сколько много там рыбы.

— Раз такое дело — надо ехать, есть у меня с собой малявница. До большой воды там далеко? Мелочь надо выловить и выпустить.

— Михеич, нет там мелочи, всю съели, щуки без хвостов плавают, они друг другу пооткусали, больше-то есть там нечего, — нетерпеливо проговорил Гена.

— Ну и напридумываешь ты, похлеще Мюнхгаузена. Ладно, хоть поскромничал, не сказал, что сами себе пооткусали.

Издали мы заметили круживших над нашим болотом чаек, стая большая, с полсотни птиц, не меньше. Подъехав к камышу, мы остановились.

— Михеич, давайте мешки и сетку берите, — нетерпеливо засуетился Гена.

— Я смотрю спешить уже не к чему, — смотрел Михеич вслед улетающим чайкам, при нашем приближении спокойно покинувшим это место.

— Михеич, да вы что, неужели в вас совсем азарта не осталось, там здоровенные карасищи, — не скромничая, развёл Гена в стороны руки.

— Ну-ну, — проговорил Михеич, что-то свое имея в уме.

Первым залетел в лужу Гена и тут же в растерянности остановился. Плеснул ногой на берег воды.

— Мы, похоже, не туда приехали, — растерянно не то спрашивая, не то утверждая проговорил он.

Вслед за ним и я пересёк лужу. Ничто не мешало переставлять ноги.

— Та лужа, вон наши следы, где мы раньше топтались, — я вышел на берег поднял траву, рыба в яме оказалась на месте.

В оцепенении растерянности и удивления находились мы, не знали, что предположить. Ведь столько рыбы было.

— Куда она могла деться, — смотрел вопросительно Гена на улыбающегося Михеича.

— Опоздали, улетела. Вы же видели чаек, это их работа.

— Не может быть! Столько рыбы сожрать! Как она в них вместилась. Ни одна птица взлететь не должна с таким брюхом, а они летят вон как легко, как будто месяц на диете сидели, — растерянным взглядом смотрел Гена вслед улетающим чайкам.

— Не напрасно говорят: у чайки желудок что решето, пища долго не задерживается в нём.

— Михеич, зачем природа создала такую напасть. Это сколько рыбы они съедают, страшно подумать, так они смогут всё сожрать, ничего не оставить.

— Не нам об этом судить, значит, лишняя рыба в природе есть.

— Какая лишняя, какая лишняя, — возбуждённым голосом торопливо заговорил Гена, — нам она не лишняя, мы бы её выловили. Чё напрасно говорить. От этих гадин польза только в кино: яхты, море, небо, ну и они для красоты летают, а тут только крик их, ну еще сколько-то удобрения и всё.

И нечего на рыбаков валить, что рыбы мало стало, мол, браконьеры всё сетями повыловили, вот она причина в них. Посмотри кругом, сколько их летает — уйма. Рыбу хоть съесть можно, а этих писклявых и есть нельзя, зачем они тогда? Только нас объедать. А рыбинспекция разобралась бы сначала, а то чуть что сразу протокол, во всём рыбаки у них виноваты, — возмущался Гена.

Михеич не стал углубляться в эти рассуждения, промолчал, но без улыбки не мог воспринимать Гену.

— Почему раньше они до неё не добрались? — спросил я Михеича.

— Вы тут походили, воду перебаламутили, ил подняли, рыба кверху всплыла, ну а тут эта гвардия подоспела, облетала с ревизией луга, ну и наткнулась. Вот и весь сказ.

Долго мы с Геной не могли прийти в себя от такого потрясения.

Позже нет-нет да вырывалось то у него, то у меня непроизвольно: вот это да!

Выловили мы несколько здоровенных карасей в этой луже, не по зубам они оказались чайкам, собрали ранешную рыбу, набралось поболе ведёрка, в итоге мы и этим остались довольны.

— Проверим сетёшки, выберем рыбу и куда уж больше, — проговорил Михеич.

— Сети нечего проверять, их уже проверили.

— Как так? — тут уж Михеич удивился.

— Филимон, застукали мы его на сетях.

— Везде успевает. Ну и что ты с ним сделал.

— А чё я сделаю, поступил так же, как поступили в этом случае и вы — повоспитывал. Сказал, что это нехорошо, ты уже взрослый и должен понимать, что так нельзя делать, — искренним голосом говорил Гена.

— А он? — пытливым взглядом Михеич смотрел то на меня, то на Гену и, видимо, по моим глазам и плотно стиснутым губам, понял всю правду Гениных слов. Я едва сдерживал смех. Гена молотил с невозмутимым выражением лица:

— А он с первого слова всё осознал, второй раз не нужно было говорить, заплыл на той стороне в камыш, от стыда подальше, видимо, пробрали его мои слова, понял, что не стоит десяток карасей этого бесчестного поступка. Кажется, он там даже всхлипывал, ну и раскаивался тоже. Михеич, теперь я убедился в силе вовремя сказанного доброго слова, оно может так глубоко подействовать на человека, что способно даже отправить на больничную койку.

— Да-да, — подтвердил Михеич, — если оно вылетело из ствола.

Я отвернулся не в силах сдерживать смех.

Михеич покачал головой из стороны в сторону, убедившись в правильности предположения.

— Ладно, завтра проверим сети, пусть стоят до утра, — примирительным тоном проговорил он.

— Завтра с утра мы рванём на Лебяжье. Там больше воды и простору, меньше людей, но больше кислороду. Да, друг? На тамошних чудиков посмотрим.

— Чудней себя ты всё равно не сыщешь, сколько не ищи, — заверил его Михеич.

С невозмутимым видом Гена тем временем раскладывал на три кучи рыбу, взяв очередную рыбину в руку, смотрел на меня, на Михеича оценивая, кто какую заслуживал в данный момент.

Пусть у меня будет меньше всех рыбы, но я хоть вдоволь насмеюсь, решил я.

Согнувшись вдвое, я расхохотался, не сдерживая себя.

Сетей наутро на месте не оказалось, как позже нам сказал Михеич.

 

МЫ ИДЁМ ПРОВЕРЯТЬ КАПКАНЫ НА БОБРОВ

Я вышел на улицу, утренняя морозная прохлада ознобом пробежалась по телу, окончательно вырвав меня из объятий сна. Гасли последние звёзды. Чистое безоблачное небо обещало солнечный, ясный день. Вдали показался силуэт Гены. Лишь только он подошёл, я спросил его о том, что меня беспокоило всё утро:

— Почему Михеич не велел брать ружья?

— А я откуда знаю, — с недовольством в голосе проговорил он. - Не поймёшь его. Разговорились вчера, как встретились, он сказал, что пойдёт проверять капканы на бобров, я попросил, чтобы и нас он взял с собой. «Идёмте, раз нечем заняться, ружья не берите, нечего таскать лишнюю тяжесть. Сходим налегке до капканов и обратно», — вот его слова. — Что у него в голове при этом было, какие мысли, я не знаю.

Помолчав, торопливо добавил:

— Слишком много думает. Что на охоте думать, стрелять надо.

Ты же знаешь: его не переспоришь, да он и спорить не будет, любит, чтоб всё по его было. Других и слушать не хочет. Ладно, сходим без ружей посмотрим, что из этого выйдет.

Немного отошли от дома, дорогу перебежала чёрная кошка, с другой стороны улицы оглянулась на нас.

— Вот гадина, ещё и улыбается. Чем бы запустить в неё, хоть маленькую радость поиметь, — Гена торопливо крутил головой, смотрел по сторонам. Не найдя ничего, высказал озарившую его идею:

— Поймать её да в поле выпустить, пусть зайцам там дорогу перебегает, уж тогда-то на охоте бы везло. Как такое? — бесцеремонно толкнул меня локтём в бок.

— Им зайцам всё равно, они в приметы не верят.

— Ты веришь?

— Лучше бы не перебегала.

— Что в таких случаях делают? — выжидательно смотрел он на меня.

— Не знаю. Может плеваться надо.

— Куда? Не против же ветра.

— Не помню. Наверное.

— Почему не запомнил?

— А зачем? Я на кошек не сильно обращал внимание, — непринуждённо ответил ему.

— Подождём, пусть кто-нибудь раньше нас пройдёт, — решил за обоих Гена.

— И сколько мы тут будем топтаться? Пока стоим, вдруг ещё одна пробежит, и тогда нам крышка? — усложнил я Гене задачу.

— Вон смотри, кто-то по двору ходит, давай скажем, что их овечка в ту сторону побежала, он кинется догонять, — нашёлся Гена.

— А вдруг у них овечек нет. Что стоять, пошли, не на свою, на Михеичеву охоту идём.

Я первым переступил незримую черту, которая отделяла нас от неудач. Гена с вкрадчивой улыбкой последовал за мной уверенный, что теперь-то он в полной безопасности, а беды, что нас подстерегают, все свалятся на меня. Знаю, после этого не раз от него сегодня услышу слово: друг.

Михеича застали на улице, он копошился под навесом. Увидев нас, закинул рюкзак на плечо, вышел из ограды. Одет был попоходному: цигейковая поношенная шапка, резиновые сапоги и немного великоватая куртка. Он любит одеваться в просторные вещи, видимо, никак не хочет мириться со своим маленьким ростом, пытается хоть одеждой выглядеть посолидней.

Поздоровавшись, снял шапку, обнажив седой волос, принялся наверху завязывать уши, при этом беглым взглядом осмотрел нашу одежду и обувь, ничего не сказал, остался доволен, Не любит он, да и не умеет говорить попусту, только по делу. Лишь задержал взгляд на Гениных коротких резиновых сапожках.

Перехватив взгляд, Гена выставил вперёд ногу, хвастливо произнёс:

— Почтенные, да. Михеич, не завидуйте, в них надо успевать ноги переставлять, не успел, значит, упал. Самое то от долгов убегать.

Один у них недостаток — нет внизу дырок, так бы вода сверху заливалась, а снизу бы выбегала.

— Так прорежь, чего же ты.

— Жалко новые, подожду сами прошоркаются. Сегодня в них на охоту схожу, дорогу им покажу, в другой раз сами приведут куда надо. Так-то.

— За твоим языком им всё одно не угнаться, — глянул Михеич на Гену безразличным взглядом.

— Михеич, а мы на охоту собрались, или вы что-то другое задумали? — Своим видом Гена пытался выразить недоумение.

— Ты чего это? — Михеич не заметил затаившуюся улыбку на лице Гены.

— С таким видом как у вас идут со знаменем на подвиг или с ломиком на тёмное дело.

— Эк, какой ты, — взгляд у Михеича потеплел, карие глаза заблестели, загоревшее лицо, испрещённое морщинами, но сохранившее приятные черты, подобрело, — когда из тебя только детство выветрится. Ладно, идёмте, чего уж там. — Сутулясь, неторопливой скованной походкой, повёл он нас по тропинке, уходившей в луга.

Поднималось солнце, игриво переливаясь, пронизывало тёплыми лучами утреннюю прохладу. Недолго иней украшал своим сказочно белым нарядом луга, под ярким солнцем засверкал, заискрился капельками росы на пожелтевшей траве. Вокруг всё ожило: пожухлая трава заблестела, заулыбалась под солнцем, повеселели деревья, куда подевалась их задумчивая грусть, с которой они приготовились встречать зиму. Очарованный чудесным видом я вдохнул полной грудью, наполняя себя окружающей меня красотой. Появилось нереальное, непреодолимое желание раствориться, слиться с природой.

— Ты всё ещё спишь? — толкнул локтем меня в бок Гена, — хватит, просыпайся. Посмотри, как хорошо вокруг! А ты…

В радостном возбуждении он сдвинул на затылок шапочку, повернулся к Михеичу.

— И в какую степь путь держим? — Гена чуть ли не силой снимал с Михеича рюкзак.

— Да пустой он, никакой в нём тяжести, — пытался отговориться Михеич, но, всё же уступая настойчивости Гены, высвобождал руки из лямок рюкзака.

С Михеичем Гена общался как с ровней, и нередко мне приходилось чувствовать себя перед Михеичем неудобно за Генину вольность.

Шагал Гена неторопливой, расхлябанной походкой, забегая вперёд Михеича, заглядывал ему в лицо, нетерпеливо расспрашивал:

— И все же: капканы далеко стоят?

— Далековато. У Соломенной мельницы, — отвечал Михеич спокойным ровным голосом.

— Ого! Прогулочка. А почему не на колёсах?

— Речку надо просмотреть. Пешему оно больше откроется, много чего нового за день предстанет перед глазами. Может, где бобришка на новом месте поселился.

— Тогда шире шаг, нечего прохлаждаться, — потянул Гена за рукав Михеича.

— День большой — ещё находимся, посмотрю, как обратно с бобром пойдёшь.

— Поймается?

— Может и поймается.

— Бобёр сильно тяжёлый?

— Нет, этот небольшой.

— Вы что его видели?

— Нет, не видел.

— Тогда откуда знаете, какой он? — удивился Гена.

— Там на месте и вам станет ясно.

— И всё же, сколько в нём весу?

— Ну, может десяток килограмм и потянет.

Гена в раздумье почесал затылок, проговорил:

— Михеич, вы всё заранее знаете, идёте как на работу, а в охоте самый интерес — это неожиданность.

— Всего не предусмотришь, а знания и тебе не повредят.

— А мясо бобровое едят?

— Едят. В старину в Европе из-за их хвоста и то, что живут в воде, приравнивали к рыбе, ну и в пост можно было употреблять в пищу.

Так что мясо вполне съедобное, а остальное дело вкуса.

Михеич остановился.

— Я всё смотрю на твои сапоги, спадывают, что ли они у тебя.

— Нет. А что? — недоумевая, смотрел Гена.

— Уж больно ты топаешь.

— Что красться, мы же без ружей.

— Раз решил охотником стать, приучайся ходить неслышно, у зверей и птиц свой язык. Вся округа теперь знает, что идёт Гена.

— Так никого же нет.

— Потому и нет, что громыхаешь. Тут кроме ворон и сорок есть кому оповещать о тебе. Даже мелкие птички, каким вроде и дела нет до тебя, выдадут с головой. Что попусту говорить, для убедительности пример приведу из своей практики, — неожиданно для нас разговорился Михеич.

— По молодости уж сильно я любил на лису с ружьём охотиться. Не так просто обхитрить рыжую плутовку, особенно если один на один с ней в открытом поле. Тут я не про это.

У елбана, тот, какой у зоны покоя, нет-нет да на глаза попадала лиса. Лиса эта была особенная: издали своей величиной выделялась. Крупная, видно, что матёрая. Охотники на неё зарились, да не давалась она, капканы обходила, ружье будто за версту чуяла. Осторожна была не в меру. Эта излишняя осторожность её и подвела.

Зайца в тот раз добыл, день клонился к вечеру, про охоту уже и не думал, домой шёл. Пересёк я на лыжах отногу, что тянется от Займища, сквозь прогал меж кустов вышел на открытое, впереди редкий мелкий кустарник, и вижу — в низинке лиса на мышей охотится. Лиса та самая, какая многим покоя не давала, самолюбие тревожила. Ветерок хоть и слабенький, но всё же в мою сторону от лисы тянул. Я как увидел лису, тут же присел понаблюдать за ней, да своим резким движением вспугнул стайку птичек, те испуганно зачирикали, полетели прочь. Лиса резко вскинула голову в их сторону, поняла по их встревоженным голосам: кто-то тут есть, торопливо побежала, ей надо поскорее покинуть это место. Повезло мне в том, что оказался я неподалёку от её следа. Как известно, потревожь лису, опасное место она покинет своим же следом, каким сюда пришла. Метров с тридцати стрелял. Тот раз всё сложилось в мою пользу. А лису, вернее шкуру её, правил я на волчьей правилке, ну и здорова была, таких больше я не встречал.

— Видно, с той ноги утром встали, и дорогу никто не перебегал.

Михеич, а вы в приметы верите, ну там, в чёрную кошку, например, или пустые вёдра, как у вас, с этим всё в норме?

— Про какую норму ты говоришь? — Михеич смотрел вопросительно на Гену.

— Про ту, какая есть, — Гена поднял голову, сделал вид, что разглядывает пролетающую ворону.

— Ловкач ты, ничего не скажешь, — заулыбался Михеич. — Гоню от себя такие мысли, нечего себя заранее обрекать на неудачу. Убедился на собственном опыте, что всё это пустые присказки, женские причуды.

— А все говорят.

— Пусть говорят, приведу пример из своего опыта: собрался както на охоту, вышел из дому, иду значит, и чувствую себя непривычно, чего-то не хватает. Оказалось, патронташ дома впопыхах оставил, забыл им опоясаться. Что ж, пришлось воротиться. Валентина Ивановна:

— Уж не ходил бы ты, остался дома. Не будет тебе пути, если с дороги вернулся.

Сам себе думаю: «Если начнут мною править всякие поверья, то какой после этого я охотник». Тут уж наперекор всему решил я сходить и проверить. И что вы думаете, в тот день домой я зайца принес, и охота интересная получилась. С той поры выкинул из своей головы всё лишнее. Хотя бывает так сложится охота, что готов во что угодно поверить.

Михеич замолчал.

— Похоже, у вас и на это есть пример, давайте выкладывайте, делитесь опытом, нечего утаивать, — подзадоривал его Гена.

— Походишь с мое и ты многое накопишь. Слушай, раз так любопытно.

Опять же по молодости было. Ветерок в тот день тянул самый, что ни на есть для охоты на лису. Высматривал, значит, я рыжую плутовку. Иду вдоль лога, ко всякому тёмному пятну на полях присматриваюсь. Впереди неширокой полоской березняк путь мне преграждает, нацелился я в прогал, чтоб пересечь его, летняя дорога тут проходит. Подхожу, значит, ближе и вижу: из под крайнего дерева в стороне в конце березняка, заяц-русак с лёжки вскочил и бежит краем березняка ни куда-то, а мне наперерез. Ну, думаю, косой, тут ты сплоховал, куда подевалась твоя смекалка. Окажешься в прогале, тут ты мой, хоть и бежишь быстро, но дробь тебя догонит. Заранее, значит, радуюсь я добыче, подсмеиваюсь над его оплошностью. Вскинул ружьё к плечу, опережаю немного его мушкой, мелькает он за берёзами, как кадры в кино, вот, вот, просвет. Но тут правая лыжа у меня соскользнула, снег на поле волнами лежит, видно, не твёрдо я стоял, за ней заскользила и другая, не удержал я равновесия, затанцевал и грохнулся на спину. Заяц, конечно, не стал ждать, пока я встану.

Мы с Геной засмеялись.

— На том день не кончился, — продолжал Михеич. — К обеду ветерок усилился, а вскоре и сверху посыпало, снег пошёл. В буран охота сводится к одному: ходишь по тем местам, где лиса может в такую непогоду залечь. Если уж наткнулся, тут она твоя. Спит под завыванье вьюги крепко, подпускает близко. Видно, считает, что нормальный человек в это время дома сидит. Так вот, значит, вхожу я в колок и вижу свежий лисий след, недавно она прошла, не успело его ещё запорошить. Пересекает этот след прямой линией березняк и выходит в поле, тут он, конечно, теряется, позёмкой его затянуло. Ну, вроде бы и всё на том дело кончилось. Ан нет. Если проследить направление следа, то он как раз указывает на другой колок, тот виднеется немного в отдалении. Что ж думаю, надо проверить. Дохожу до него, из-под ветра краем иду, осматриваю каждую берёзу. Колок не широкий, хорошо всё видно. А тут оказия такая случилась: раздирает горло, прокашляться надо. Иду, терплю, и уже остаётся несколько берёзок до края, думаю: если где-то лежит здесь, не уйти ей от меня. Стоило кашлянуть и на тебе: рядом из-за надува показывается лисья голова. Мне бы ещё шаг шагнуть я бы на лёжке её и увидал. Я ружьё к плечу, а она неторопливо, но проворно и уже за березой, под какой лежала. Я отпрыгиваю в сторону, там другая берёза заслонила её, я ещё в бок и она не плошает, всё стремится деревом прикрыться, одним словом, пальнул в сторону лисы, да без толку, второй раз стрельнул, когда она была уже далеко в поле.

Вот так в тот день мне не повезло. Видишь, все как сложилось.

Тут уж в каком направлении желаешь, в том и думай, во что хочешь в то и верь. А на охоте оно что? Сам себе волен. Идешь, шаркаешь лыжами по снегу, какая мысль в голову взбредет, со всех сторон её обмусолишь, уж на это время там хватает. И всё же не к чему суеверий придерживаться, надейтесь в первую очередь на себя.

— Конечно, суеверия — это глупо, — тут же согласился Гена, — но на всякий случай утром перед охотой я ни с кем не разговариваю, пока собираюсь, и не умываюсь. Уж это никак не помешает охоте. Ведь так? — посмотрел он на Михеича, ожидая поддержки.

— Конечно, зачем умываться, маскировка на охоте первое дело, - мы с Михеичем засмеялись.

С дороги мы свернули на тропинку, петлявшую среди кустарника вдоль не широкой, но торопливой речки. Как не осторожничали, пробираясь среди высокой травы, вскоре промокли насквозь. Иней растаял даже в затенённых местах, затаился каплями на листьях, стоило куст немного потревожить, тут же сверху проливался на нас дождём.

Шедший впереди Михеич остановился. Взглядом и едва заметным движением головы указал сквозь куст под противоположный берег. Вода на солнце ярко блестела, я не сразу разглядел в тени пару уток. Утки забеспокоились, видимо, уловили постороннее движение, выплыли на середину. Быстрое течение несло их вниз, они беспокойно крутились на воде, особо выделялся селезень, переливаясь на солнце своим разноцветным, красочным оперением. На всякий случай они решили покинуть это место, с громким кряканьем взлетели и торопливо потянули между кустов над водою.

Вдали взмыли вверх, только там почувствовали себя в безопасности среди просторов неба.

— Вот так-то по лугам без ружей шататься, на это-то что вы скажете, а, Михеич? Уж этих-то я обоих зараз бы снял.

— С ружьями вас не удержать. Все бы окрестные болота обегали. Ведь так?

Мы промолчали.

— Смотрю, вас утки расстроили. Неужто не настрелялись за осень.

Стреляйте, охотьтесь, когда много живности, а последних кто бы тут не был, не добивайте. Пусть живут, от вас тут не убудет, а вот уток на тот год на целый выводок больше станет.

— Не мы так другие подстрелят, что их беречь, — торопливо проговорил Гена.

— Ты от себя поступи правильно, про других не думай.

— И всё равно без ружья на охоте, это как голому по деревне пройти. Уж лучше дома сидеть. А на чудиков в очках, какие любуются птичками да зверушками, я походить не собираюсь.

— Погоди, не загадывай. Будешь в моих годах, может эта пара уток самым радостным и приятным воспоминанием станет для тебя.

Кто знает.

— Может так и будет, но сейчас я хочу жить сегодняшними интересами, сегодняшним днём, а старым и умным как вы я ещё успею побыть.

— Ладно, идёмте, что уж там, — примирительным тоном проговорил Михеич, — тут и до бобров недалеко остаётся.

Хотелось и мне высказать своё мнение:

— Михеич, согласитесь, октябрьская утка двух сентябрьских стоит, это уже настоящий трофей, вон как красив селезень в своём брачном оперении, жирный, тяжёлый и здоровенный как гусь. Это не какая-нибудь измятая в рюкзаке с перепутанными перьями утчёнка. Удачный выстрел по такому селезню надолго запомнится. Я продолжительно смотрел на Михеича, ждал, что он скажет.

— Какие же вы неуёмные, — покачал с укором из стороны в сторону головой и пошёл вперёд.

Чем дальше мы уходили, тем плотнее обступал нас кустарник, переплетённый травой и цепкой ежевикой. Иногда казалось, мы совсем потеряли речку, но едва заметная тропинка вдруг неожиданно выводила нас на берег, где по-летнему было солнечно и тепло, блестела вода, золотился песок, у воды зеленела трава.

Срезая очередную излучину, путь нам преградили наваленные друг на друга толстые осины. С одних деревьев за давностью лет кора совсем опала, на других лишь потрескалась, поваленные недавно лежали с листьями, белея свежим погрызом.

— Бобров здесь как мух на варенье! Вот это да! — осматривался вокруг Гена. — Здесь конечно поймается, да не один. Михеич, где у вас капканы стоят? — порывался он идти, только не знал, в какую сторону.

— Капканы у меня не здесь, вон вдали видны вершинки осинника, там и стоят, — степенным голосом проговорил Михеич.

— А почему не здесь? — У Гены был такой вид, будто он налетел на невидимую преграду, а ходу дальше нет.

— Пусть эти живут.

Гена быстро оправился от шока, поняв, что от серьёзного разговора прока никакого не будет, принялся балагурить:

— Давайте и этих переловим, что их беречь, мяска свежего отведаем. А, Михеич? Шашлык из дичи пробовали? Нет, конечно. Вон какой у вас пробел в биографии, давайте его исправим. Бобр копчёный

— как он вам по вкусу? Дичь суховата, она самое для копчения, такие деликатесы даже в ресторанах не подают, — Гена с нагловатой издевкой смотрел Михеичу в глаза.

— Вон и шапка у вас износилась, менять пора. Видимо, от родителя по наследству досталась, с братовьями из-за неё не дрались?

Нет? Новую наденете — сразу почтенным станете. Ещё вам чуни сошьём из бобрового купеческого меха, лапти поверх пристроите, на зайцев ружьё не надо будет, так догоните. Сплошь выгода, озолотиться здесь можно. А, Михеич? Давайте сбегаю до вашего дома за капканами.

— Пусть живут, — снова махнул рукой Михеич.

— Странная у вас охота: уток не стрелять, бобров не ловить, какой интерес тогда ходить, ноги бить. Кругов двадцать вокруг дома нарезали бы и на печку, оно экономней и одежда об кусты не изнашивалась бы.

Михеич терпеливо принялся объяснять

— Одна семья в этой стороне на речке осталась, не надо её трогать, пусть дают потомство, — помолчав, добавил, — потому и сохранились бобры, что машиной сюда не добраться, теперешние охотники пешком ленятся ходить, иначе бы и этих перевели.

Вздохнув, продолжил:

— Переловить бобров труда не составит. Она и норка податлива к лову, беззащитна перед охотником, за сезон всех до единой можно подобрать, конечно, если знаешь, как к этому подступиться. И от ондатры несложно освободить озёра, не так её уж много в наших местах. А что потом? Сесть, сложить ручки, довольствоваться сделанным делом. Так по твоему?

— Я и не говорю всех переловить. Отщипнуть-то от целого немного же можно, — нагловато добавил, — даже нужно. Что за охотник, если без добычи домой возвращается.

— Опоздал ты дорогой с такими запросами на много-много лет, когда без огляди можно было во всё подряд стрелять. Ещё раз повторюсь: дед мой охотником был, на санях у него был приделан короб, по полному зайцев привозил домой, а сколько туда входило, я уже и не упомню: может полсотни, а может вся сотня. Тогда была дичь, много было всего. В Везелено он уезжал, там в землянке жил, ну и промышлял. Куропатка, косач, лиса — всего было вдоволь, степь была плугом не тронута. Вот для охоты были времена!

Не то, что теперь. Сейчас прежде чем стрелять думаешь, как бы в этом году не перестараться, иначе в следующем году нечего будет добывать.

— Если этих бобров на первого-второго рассчитать, то добрая половина лишней окажется, чё дармоедов разводить, — стоял на своём Гена.

— В бобровых семьях лишних не бывает, тут так: подрос — уходи, обживайся на новом месте. Таков у них порядок. На отселенцев я и ставлю капканы.

Я сделал неуверенную попытку поддержать Гену:

— Михеич, ну повалят они здесь все деревья, потом им надо перебираться на новую деляну, так они опустошат все берега. Вон по телевизору показывают бобров, те заняты делом: плотины строят, прокапывают каналы, хатки у них с дом, а от этих один вред.

— Этим ни плотин, ни хаток не надо, в берегу в норах живут — речка глубокая. Корму им хватает: летом трава, на зиму кустарник запасают, вон сколько тальника кругом растёт. Деревья особой роли для них не играют, это они так зубы точат.

— Столько вреда от них, — стоял на своём Гена.

— И у людей не всегда всё правильно бывает, так что ж теперь.

Идёмте, что стоять, там на месте отдохнём и перекусим, Валентина Ивановна положила нам с собою пирогов.

Шли каждый по себе. Михеич впереди, сутулясь под тяжестью одолевавших его мыслей, Гена следом, что-то разглядывал в небе, может, журавля. Я, приотстав, чтобы не хлестали меня ветки, размышлял: старые везде одинаковые: хоть дома, хоть на охоте, у них свои заморочки. Разучились они жить легко и просто, напридумывают запретов, мучают и себя и других ими. У самих интересов в жизни не осталось, одна необходимость и нам свободы не дают. Только и ждут, выбирают момент, чтобы сказать: нельзя, не надо, не так. Видимо, это им доставляет такое же удовольствие, как нам побегать за зайцами.

Но недолго омрачал я себе настроение такими мыслями, встречный тёплый ветерок развеял мои размышления, освободив место приятным ощущениям чудесного осеннего дня. Я снял куртку и перекинул через плечо, легко, словно по ковру шагалось по устланной влажными листьями тропинке.

Шедший впереди Михеич вдруг резко остановился, мы чуть не налетели на него. Вытянутой в сторону рукой подал нам знак замереть, не шевелиться. Впереди метрах в тридцати большая серая собака, что-то евшая, резко вскинула голову, пристально посмотрела в нашу сторону, перемахнула через валежину и замелькала среди кустов.

— Лет двадцать в этих местах не появлялся волк, а тут пожаловал, аккурат к нашему бобру, — Михеич вытянувшись напряжённо смотрел в сторону волка.

— Волк! — в один голос воскликнули мы.

— Волк, волк, — подтвердил свои слова Михеич.

Мы торопливо подошли к валежине. Вытянутый на берег капкан цепко держал остатки бобра, внутренности которого были выедены, лишь узкая полоска шкуры соединяла голову и задние ноги.

— Вот вам и «сходим налегке», — завёлся Гена. — Вот вам и «нечего таскать лишнюю тяжесть» Ещё эта кошка, не зря она ухмылялась.

Найду, прибью гадину. Ну и как вам перед волком оказаться без ружья.

— Чтобы от того изменилось, будь ты с ружьём, — на лице Михеича промелькнула улыбка, которая ещё больше разозлила Гену.

— Как что! Как что! Стрельнул бы по нему. Что тут непонятного.

— Для волка патроны с утиной дробью так хлопушка, лишь для острастки. Ну, может, даже покалечил бы ты его. И зачем это надо?

— Сколько было бы зависти у всех! По волку стрелял, разве этого мало! Сами постоянно твердите: на охоте всякое бывает. Вон пример: Васька жахнул по лисе мелкой дробью, она сразу брык и готова. Обдирал так не одной пробоины, бок только синий. Он её дробью как палкой убил.

— Это она у него от страху умерла.

— Вот, вот все так говорят и смеются, кому он не расскажет.

— С бобром я сам виноват, поглубже в воду надо было капкан закрепить.

Михеич наклонился и освободил капкан.

— Брать тут нечего, пусть птицы да звери доедают остатки.

В стороне уже крутилась сорока, суетливо перелетала с ветки на ветку, молча ждала, когда мы уйдём.

— Слушай, а давай сегодня вечером придём сюда и в засидке посидим, патроны только картечью зарядим, а ещё лучше пулями, - возбуждённо выпалил Гена, — придёт бобра доедать, а мы уж тут его встретим, нечего по капканам шариться, — потёр Гена руки. — Представь: ночь, луна и вдруг тучка надвигается, сразу темно вокруг стало и тут глаза волка как фары между кустов замелькали, всё ближе, ближе, вот он остановился, прислушивается, тут его только раньше времени не вспугнуть да не промахнуться. Сразу настоящими охотниками станем, хоть и молодые. В газете про нас напечатают, премию дадут, охотовед за руку будет здороваться. Только представь, как все будут завидовать. Михеич, давай с нами.

У Михеича как всегда свои доводы и не всегда согласуются с нашими желаниями:

— Ответ тут однозначен и прост: зверь сытый, не придёт он. Ему съеденного дня на три переваривать хватит, да и есть здесь уже нечего. К тому же волк зверь осторожный, выберет ненастную погоду, там он хозяин ночи. Бегом на ружьё не побежит, долго будет вокруг ходить, принюхиваться, прислушиваться, присматриваться, за версту вас учует, ветер всё ему расскажет.

— Вот вы говорите осторожный, а что же он так близко нас подпустил? — с нескрываемым ехидством в голосе проговорил Гена.

— Тут всё дело случая. Первое: шли мы на ветер и шли не открытым местом, а кустами, это одно. Другое: не разговаривали, ну и сапогами не топали. Если где и зашуршал одеждой по кусту, так-то ветер и шум речки заглушали. Повезло в том, что птиц поблизости не оказалось, не выдала нас какая-нибудь там сорока. Одним словом, соблюдали охотничью заповедь: быть на охоте невидимым и неслышимым, придерживайтесь этого правила и будет вам сопутствовать удача.

— Во! Идея! — воскликнул Гена, — поросёнка сюда притащим. Раньше же охотились на волков с поросятами, а мы чем хуже. Накормим его гущей от браги, всю ночь концерт будет задавать, чуть замолчал, хвост ему крутанул, он опять завёлся, сиди и слушай музыку. Тут не один волк, а вся стая к нам сбежится.

— Поросенка где раздобыть? — всерьёз загорелся я этой идеей.

— У соседа их полон двор.

— Разве он даст? Не из доброты дом окружил двухметровым забором.

— Ну, тогда так, чтобы он не заметил. Конечно, потом вернём.

Сами же мы его не съедим. Да, друг?

— Вернём, вернём, — торопливо заверил я.

— Смотри, сам не окажись на месте волка, — усмехнулся Михеич.

Гена в размышлении почесал затылок и тут же предложил другой вариант:

— Облаву на волка надо устроить, собрать побольше охотников, да округу прочесать.

— Где будешь его искать?

— Там в той стороне и должен быть, куда побежал, — указал вдаль рукой Гена.

— А там это сколько километров в ширину и сколько в длину? – лукаво смотрел Михеич.

Гена снова почесал затылок.

— Мне училка в школе колы ставила, если у меня решение задачи было неправильное, а ответ приписан правильный, каждый раз повторяла одно и то же: истина в решении, ответ — это лишь результат правильного решения. Так и тут интерес не столько в результате, сколько в самой охоте.

— Попусту всё это, — Михеич улыбнулся своей всезнающей улыбкой.

— Михеич, вы вашими разумными доводами не оставляете ни одного шанса для охоты, — с обидой в голосе проговорил Гена, махнул рукой и отошёл в сторону.

— Сходите, кто вас держит, — проговорил Михеич примирительным тоном.

— Что толку идти, если вы заранее лишили нас какой либо надежды, а без надежды это как без ружья. Ведь так, друг?

Я кивнул головой, вздохнул с сожалением, смирившись с пустотой, в какую вогнал нас Михеич своими размышлениями.

Обратно Михеич повёл нас напрямую к дороге, пробираться пришлось через плотный кустарник. Казалось бы, впечатлений от сегодняшнего дня было более чем достаточно, но впереди нас поджидало ещё кое-что.

Выйдя на открытое, мы увидели тянувшийся шлейфом по ветру белый дым.

— Опять кто-то поджёг. Что за люди. Скоро на лугах ни одного деревца не останется, всё огнём опустошат, — с негодованием проговорил Михеич.

— Вон смотрите, кто-то стоит под деревом, — указал я рукой в сторону раскидистой ветлы.

Тот, затаившись, прижался к стволу, явно что-то выжидал. Мы подошли к нему почти вплотную, чему способствовал ветер и направленная сосредоточенность того в противоположную от нас сторону.

— Что ты тут творишь! — строгим голосом окликнул его Михеич.

Тот от неожиданности резко подпрыгнул, повернулся, направив на нас ружьё.

— Я, я ничего, — залепетал он. Его взгляд испуганно и растерянно блуждал по нам, видимо ожидал увидеть тех, кого боялся: людей в форме. А тут всего лишь мы, тут же наглая улыбка расплылась по его конопатому красному лицу.

— Стою, птичками любуюсь. А вам какое дело? Это оказался наш старый знакомый Филимон.

— Опусти ружьё, не то своим же прикладом по башке получишь, - двинулся на него Гена.

Тот попятился, не опуская ружьё, потом повернулся и побежал навстречу катившему к нему мотоциклу, запрыгнув на заднее сиденье, крикнул:

— Дураки! Сами не умеете жить и другим не даёте.

В это время, спасаясь от надвигающегося стеной огня, не обращая внимания на движущийся мотоцикл, мимо нас огромными прыжками пронеслись одна за другою две козы, в считанные секунды скрылись в ближайшем кустарнике.

— За что вы на него так? — спросил я Михеича.

— Да ты посмотри, что они удумали: речка делает здесь петлю, вот они и подожгли излучину, пал пустили. Огонь у них вместо загонщиков, сами затаились на перешейке с ружьями, стрелять приготовились. Коз же видел. Вот такую охоту братовья себе устроили, — негодовал Михеич.

— А может, вовсе не они подожгли, просто тут оказались, — не мог я плохо думать о людях без веских на то оснований.

— Доказать тут ничего не докажешь, но в твоём возрасте пора научиться прибавлять один к одному, видеть вещи такими, какие они есть, без всяких приукрашиваний и доверчивой простоты, — поучительным тоном проговорил Михеич.

— Здорово придумали, не каждый до такого докумекает, — не скрывал своего восхищения Гена.

— На пакости они сообразительны, ничего тут не скажешь. На доброе дело их нет. Это же надо такими уродиться, — не унимался Михеич.

— Так можно и зайцев, и лис набить, волк никуда не денется, окажись он там. Интересная охота.

Михеич строго глянул на Гену.

— Таких мыслей не то что держать в себе, но и допускать нельзя. Охота там, где у зверя есть шанс спастись. Какая это охота, если зверь поставлен в безвыходную ситуацию. Это чистое убийство. Так нельзя, так ты теряешь человечье лицо. В наше время охота перестала быть жизненно необходимым делом, перешла в разряд удовольствий. А ты посмотри, что творят: на машинах подъезжают к волку, высыпает человек десять, окружают, как тут зверю спастись, ни единого шанса ему не остаётся. А сколько они за день территории охватят. Не тот охотник стал. Нет, не охотник это, как назвать таких даже не знаю, — возмущался Михеич.

— Я же не предлагаю так охотиться, ну просто сказал. А что сказать нельзя?

— Нельзя. Ты посмотри, сколько вреда они тут наделают. И не только стога погорят. На пепелище зайцу ни корма тебе, ни укрытия, лисе нечем поживиться. Камыш выгорит вокруг озёр, облетит по весне стороной этот угол утка, в другом месте сядет на гнёзда. Одним сорокам да воронам раздолье, надолго хватит того, что поджарилось. Вот так охотники сами себе бездумно вредят. Куда огонь уйдёт ещё неизвестно, может все луга охватит.

— И потом здесь не поохотиться? — забеспокоился Гена.

— Что ты на этом пустыре наохотишь.

— Вы раньше говорили: не стоят эти братовья доброго слова, забудь, плюнь на них. Уж теперь-то я плюну, еще как плюну, — неожиданно переменил свой настрой Гена. — Выкорчевать из них буду древние инстинкты.

— Нечего стоять, стога надо спасать. Михеич торопливо пошёл вперёд.

Огонь, выбравшись из кустарника на открытое, гонимый ветром, настойчиво полз вперёд, поедая кошенину, делая своё чёрное дело. На его пути высился стог сена, вооружившись ветками, мы принялись сбивать подступающее пламя. Резиновые сапоги накалились. Дым лез в глаза, выжимал слёзы, в горле першило, лицо жгло нестерпимо. Приходилось быть расторопным, стоило отвернуться, чтобы отдышаться, огонь с помощью ветра тут же восстанавливал свои силы, отвоёвывал прежние позиции. С трудом, но первый стог мы всё же отстояли. К соседнему огонь подошёл уже вплотную. Нам ничего не оставалось лишь смотреть. Мгновенье и стог охватило пламя. Зрелище захватывало своей неукротимой мощью. У меня в груди всё сжалось, моя суть никак не хотела мириться с происходящим, во мне всё протестовало, вынуждало действовать, не стоять. Но что мы могли поделать, если огонь набрал такую силу.

Вдруг огонь сник, стог почернел, из него, стелясь по ветру, валил плотный дым, но вот чернота начала краснеть, раздуваемая ветром, становилась всё ярче и ярче, стог с новой силой вспыхнул, и теперь пламя безостановочно гуляло по нему, ветер выхватывал, разносил, разбрасывал по полю вместе с пеплом горящие клочья сена.

— Сколько же труда напрасно пропало. Нет, это оставить так нельзя. Пусть милиция во всём разберётся, по всей строгости спросит с братьев, чем они тут занимались. Припрут к стенке, не открутятся, дознаются, чьих это рук дело, — негодовал Михеич.

Огонь тем временем продвигался вперёд, расползаясь всё шире и шире по полю. В низинах горел камыш, трещал кустарник. Мы направились преграждать путь огню к другим стогам.

— Тише, погодите, — замер на месте Гена, — там кто-то кричит, - указал он рукой по ветру.

Из-за кустарника сквозь ветер доносилось:

— Эй, эй. Сюда, сюда. Скорее!

— А ну, пошли, — Михеич решительно направился в ту сторону. И вот какая картина предстала перед нами.

Иван, наш сельчанин, плотный, крепкий мужик лет сорока, потный, красный метался от машины к огню. Прикрыв лицо рукой, пригнувшись, подныривал под тянущиеся по ветру языки пламени, пытаясь лопатой дотянуться до горевшего камыша. Но тут же отступал под напором жары. Хватал ведро, плескал воды, понимая бессмысленность, кидался к машине, пытаясь её завести, но она не заводилась. Он снова с яростью кидался на огонь.

Мы побежали бегом.

— Садись, включай скорость, толкнём, — на бегу прокричал Михеич.

Но нашего чрезмерного усилия, как ни старались, не хватило, чтобы вытолкать машину из кочек. На пятачке вытоптанной травы становилось жарко от подступавшего огня.

— Выворачивай руль, давай под горку в воду, — скомандовал Михеич.

Иван с покорной послушностью кивнул головой. Машина погрузилась до половины, мы вслед за ней отступили в воду.

— Вот и повод искупаться, — Гена принялся умываться. — И машина заодно помоется. Иван, а ты открой дверцы и багажник, рыбы полная машина набьётся, прибыль ещё поимеешь.

Иван до такой степени проникся доверием к нам, не раздумывая, направился к машине исполнять сказанное. Мы дружно и громко засмеялись. Иван остановился, на его лице промелькнула робкая улыбка, и вскоре смеялся вместе с нами.

Огонь миновал нас, мы вышли из воды на берег. Иван, преданно глядя в глаза, жал нам руки, приговаривая:

— Ну, спасибо, выручили, век не забуду. Ведь сгорела бы машина. Ну, молодцы, ну, молодцы, ведь надо же, как вовремя вы подвернулись. Ну, спасибо, ну, спасибо, — как заведённый повторял он одно и тоже.

— Идти нам надо, погорят стога, — устало проговорил Михеич.

— Так и я с вами. Что мне тут делать, сидеть кручиниться. Уж потом с машиной разберусь, — возбуждённый Иван, не скрывая радости, без умолку продолжал благодарить нас. Неожиданно остановился.

— Вы случаем не видели, кто пал пустил? — сделался он сразу серьёзным.

— Луга большие, слоняется тут народ, кто по делу, кто без дела.

За руку не пойман — как тут скажешь, — отговорился Михеич.

Гена замедлил шаг, размышляя, смотрел на Ивана, почёсывая затылок.

Уж не решил ли он натравить Ивана на братьев, воспользоваться его крепкими мышцами и рассчитаться за прошлогоднего зайца и за сегодняшний день, подумалось мне.

Гена ещё почесал затылок, хмыкнул и пошёл дальше. Видимо, это интересное и деликатное дело решил не перекладывать на другого.

Мы вышли из-за кустарника. По чёрному полю, поднимая пепел словно пыль, покачиваясь из стороны в сторону на высоких колёсах, подпрыгивая, как мячик на кочках, торопливо приближался трактор. Не останавливаясь, с ходу опустил плуг, споткнулся, но тут же рыкнул, натружено загудел, не сбавляя скорости, принялся кружить вокруг стогов, опахивая их, отсекая огонь. Следом шла машина с людьми. Нам приветливо помахали, видимо, поняли по несгоревшей стерне вокруг стога, что не просто так огонь обошёл стороной стог.

— Теперь и без нас справятся. Вроде твой кум на тракторе? – спросил Михеич Ивана.

— Трактор его.

— Разберётесь тут, пойдём мы.

Отстав от Михеича, мы устало брели по дороге в сторону дома. Приятное удовлетворение наполняло меня, всё же здорово чувствовать себя пусть небольшим, но героем.

Гена бухал своими сапогами на всю округу. Не хотелось ни о чём говорить. Одно было ясно: пройдут два-три дня, потускнеют сегодняшние впечатления и начнём строить планы на предстоящий выходной, снова собираться на охоту. Это стало необходимостью и частью нашей жизни.

 

 

МУДРЫЕ МИХЕИЧЕВЫ ЗАЙЦЫ

Спозаранку мы спешим из деревни.

— Не отставай, шире шагай, — подгоняет меня Гена, — набегут конкуренты, поразгонят всех зайцев и опять удачи нам не видать.

Повод торопиться есть: прошлый выходной, даже ни разу не стрельнули, подняли зайца, погоняли, да без толку, на выстрел нас не подпустил. Сегодня решили, во что бы то ни стало наверстать упущенное. Не очень-то приятно, когда над тобою подсмеиваются, как над неудачным охотником.

У мостика через Паньшиху сошлись с Михеичем.

— Никак всех зайцев решили перебить, ни свет ни заря бегом бежите, — привычная усмешка блуждала по лицу Михеича. — Рановато вы, они в эту пору ещё кормятся. Да и на лёжке им надо облежаться, задремать да разомлеть. Иначе только распугаете. Так, что излишнее усердие не пойдёт вам впрок.

Вот и думай: подшучивает он над нами, или правду говорит. Даже Гена растерялся, молча чесал затылок, не мог придумать, что ответить, но недолго.

— Мы-то не знаем этого, потому торопимся, а вы знаете, и чуть было нас не обогнали. Как прикажите вас понимать? Да и ружьё вы таскаете не просто так, поди, и патронов с собой набрали. А, Михеич? — нашёлся он.

— У меня дорога дальняя, многое надо успеть. Кто знает, может, и ружьём воспользуюсь.

— А вы в какую сторону, если не секрет?

— Да какой тут секрет. В верховья Паньшихи иду, привада кое-где разложена, оттуда до Сорочьего лога, потом домой, вот мой путь.

Лиса меня интересует. Присмотреться надо.

— Так возьмите нас с собой, — не столько попросил, сколько потребовал Гена.

— У меня свои планы, а вам лишь бы набегаться.

— Так и мы по вашим планам пойдём, доставайте из подкладок чертежи, уточним маршрут. Вместе с вами лис будем стрелять, ну и зайцев, конечно, если обнаглеют и дорогу начнут перебегать. В остальном будем за вами след в след ступать, можете хоть на верёвочку к себе привязать, — красноречиво распинался Гена.

— Откуда я знаю, что на тебя найдёт, вдруг рванёшь, а мне, значит, волоком по земле за тобой тащиться на этой верёвочке.

Мы дружно засмеялись.

Первым в серьёзность вернулся Михеич.

— Почто своего товарища не спрашиваешь, может, он против.

— Он всегда на всё согласен, на то мы и товарищи, куда я, туда и он, — засмеялся Гена, довольный, что так удачно пошутил.

Здесь Гена не хитрит, действительно разногласий у нас нет, как его, так и мои предложения никогда не отвергаются, и никогда мы не упрекаем друг друга, если даже складываются нежелательные последствия по чьей-то вине.

Мы, не сговариваясь, так уж выработалось, следуем вот такому товарищескому образцу: крутится здоровенный шмель, один берёт дубину с намерением шмеля пришибить, попадает ею в лоб своему товарищу, тот в ненужный момент под рукой оказался. Дубина гниловатая была, разлетелась вдребезги. Который с дубиной был, оправдывает свой поступок словами: «в шмеля целился, но промазал». Пострадавший в ответ: «угу», и всё — на этом инцидент исчерпан. Вот что такое настоящие товарищи!

— Михеич, как на открытии поохотились, удачно, нет? — поинтересовался я.

— Зайца добыл, а на охоте почти и не был.

— Как так? — почти в один голос спросили мы.

— Часа не прошло, я домой вернулся. За фермой, за оврагом берёзнячок, там он и лежал. Вставать не хотел. Три шага нас разделяло. Вижу, след ведёт под упавшую берёзу, а продолжения нет, едва разглядел его среди пожухлых листьев. Не стал в лежачего стрелять, шагнул к нему, он вскочил, открытым местом побежал. Молоденький русачишка, такие в первую очередь под выстрел и попадают. Был бы посмышлёнее, за берёзу увернулся. На том моя охота и закончилась, — рассказывая, Михеич для убедительности указывал рукой.

— Рядом ферма, люди, собак слышно, а он устроился на лёжку, да и близко подпустил, странно всё это. Нас что-то к себе не подпускают, — подозрительно смотрел Гена на Михеича.

— Русак жмётся к людям. На окраине деревни под плетнём с лёжки не раз поднимал, а то под веялку или другую какую технику уляжется, ему что. Тут, видно, поспокойней, охотники не додумаются искать, да и лиса сторонится этих мест. Может и сейчас вон у той баньки устроился на днёвку, видит нас да подсмеивается, мол, пусть по полям побегают, пораспутывают следы, поищут меня. Хитры, мудрёны эти зверьки.

— Михеич, смотрю, не заяц подсмеивается над нами, а вы. Скажете тоже: у бани, — с обидой в голосе проговорил Гена, — нашли тоже мне пацанов. А про ваши сеялки и веялки слышали мы от одного сочинителя, сами, сколько на бригаду ни заходили, ни разу не подняли ни одного зайца. А этот счетовод-бугалтер за так впаривал нам мозги: «Один, а то и два зайца, как зайдёшь, всегда там ждут. Смотришь, вот он выскочил из-под комбайна, снимешь рукавицы, положишь в сторонку, потрёшь ладони друг об дружку для сугрева, поправишь очки, снимешь с плеча ружьё, приложишься: торк, заяц зашатался как пьяный, но не падает. Ага, думаешь, одного заряда тебе мало, тогда со второго ствола снова: торк, тут он уж твой. Готов! Дошёл!».

Послал я его куда подальше, туда, куда заяц успел убежать, пока он готовился стрельнуть его. Ходит сейчас, отворачивает свои очки в сторону. Обиженный. Пусть поищет доверчивых простачков в другом месте. Так что, Михеич, наслышаны мы про зайцев из-под железяк, на мякине нас не проведёшь.

Михеич засмеялся.

— Меня, думаю, не пошлёшь?

Гена поскрёб затылок, промолчал.

— Погоди, подольше поохотишься, и у тебя сменится отношение к зайцу за его смекалку, смелость, сообразительность.

— Вы его расхваливаете, а он вас на выстрел подпустил. И где тут правда?

— В крови у них это, с самого рождения заложено, — неторопливо, спокойным голосом убеждал нас Михеич. Знай одно: лежи, не шевелись, не выдай себя движением и ты в безопасности. Вам, видимо, не приходилось на маленьких зайчат натыкаться. То-то и оно. Нор у них нет, некуда спрятаться, вот и остаётся им одна защита: затаиться. С их окрасом среди травы легко раствориться. Летом не так просто разглядеть зайчишку даже под ногами. К людям за это время привыкают, теряют осторожность, только откуда им знать, что вместо вил и граблей осенью у человека ружьё на плече. Вот так глупый молодняк в первую очередь попадает под выстрел. Вот такие вот дела, — поглядывал изредка Михеич на Гену, тот шёл сосредоточенный, похоже не знал, как воспринимать слова Михеича, верить ему или не верить. На всякий случай Гена занял оборонительную позицию, с недоверием относиться ко всему сказанному, чтобы не оказаться в роли простачка, которого просто разыгрывают.

Михеич между тем продолжал:

— Матёрого опытного зайца, того не так просто врасплох застать.

Бывает и в кошки-мышки с тобой поиграет, да ещё и в дураках оставит. Порою дивишься их наглости. Интересна охота на них, да что я вам про это говорю, сами с усами.

Мы шли по заброшенной в зимнюю пору дороге, уходящей в поля, сдерживая шаг, подстраиваясь под неторопливый ход Михеича. Игривое солнце, поднимавшееся из-за горизонта, и чистое голубое небо обещали яркий солнечный день с лёгким морозцем. И уже заранее наполняло меня радостное бодрое настроение, которое соответствовало подвижной, наполненной эмоциями, охоте на зайцев.

Я раздваивался в своих желаниях: с одной стороны, хотелось свернуть с дороги и поспешить к манящим издали, раскиданным по полям берёзовым колкам, одержимому надеждой, что где-то может лежать зайчишка, с другой стороны, мне всегда было интересно своей содержательностью общение с Михеичем.

— Михеич, а вы конкретные примеры давайте, чё воду в ступе толочь, глядишь, на ходу не заснём, может, даже чему-то и поверим, — потянулся, придуряясь, Гена.

— Ну, слушай, раз спать не хочешь.

Да вот такой пример, давно это было, а из головы всё никак не выходит. Иду, значит, лугами вдоль Кривой протоки и вижу на снегу следы зайца. Покружил он, истоптал всё вокруг, скидку сделал, сиганул в то место, где поболе травы. Распутал я его уловки, большими прыжками к кусту след повёл, а тот куст на берегу протоки. Ясно, что на лёжку идёт, я ружьё приготовил и за ним. След крупный, округлый, понятно, беляк, тому кусты да погуще — дом родной.

Куст уже близко, жду, вот-вот вскочит. Ан нет, не поднимается.

Дошёл я до самого куста, куст густой, плотный, да ещё куржаком сплошь подёрнут, сквозь него ничего не видно. Сам я глазами влево-вправо зыркаю — нет ни зайца, ни продолжения следа. Думаю, значит, в проточку за кустом скатился, дальше побёг, в другом месте лёжку присмотрел.

Огибаю, значит, куст, а там под берегом снегу много намело, пушистым нетронутым ковром лежит, а продолжения следа то нет. Сам ненароком думаю: значит, в кусту он. Наклоняюсь заглянуть под куст, да там сплошняком талины, снегом забиты. Не знаю, как к этому делу подступиться, знаю, под ружьё ко мне он не выскочит, не кинется с испугу куда попало, а шмыганёт сквозь куст и поминай как звали. Понимаю, что заяц не мой, да мириться с этим не хочется. Возвращаюсь, значит, обратно к входному следу помороковать, что предпринять и тут само собою всё стало ясно. Пока я вокруг куста кружил, он, значит, выбрал момент, поднялся и по моей лыжне дёру дал, вот так зайчишка меня провёл, а ты говоришь, я подсмеиваюсь. Ещё не то бывает. Крепкие у него нервы и сообразительности хватает.

— Михеич, чё тут придумывать всякие небылицы, тут всё просто: дрых он без задних ног, поздно проснулся, вот и всё. Чё тут голову ломать, — убедительно проговорил Гена.

— Дойдём мы и до спящих зайцев в своём разговоре, а тут я остаюсь при своём мнении: слышал он меня, да только не кинулся с перепугу сломя голову куда попало, видимо, решил: на кой лезть в рыхлый снег, тонуть в нём по уши, если по лыжне сподручней дёру дать.

Мы дружно засмеялись.

— И даже не стрельнули? — полюбопытствовал Гена.

— Какой стрельнул. Я даже не видел его. Быстро он ускользнул.

С одной стороны, досада берёт: ведь рядом с зайцем был в двух шагах, и так опростоволосился. С другой стороны, рад за него шельмеца, ведь надо же, сообразил, как после такого его не зауважаешь.

— Михеич, а где тот куст?

— Думаешь, окромя того куста зайцам негде дневать?

— Просто интересно. Так на всякий случай, — пытаясь скрыть заинтересованность, непринуждённым голосом проговорил Гена.

Михеич подробно разъяснил, где находится тот памятный куст. Гена удовлетворённо хмыкнул и тут же продолжил своё:

— Михеич, вы расхваливаете зайца, для вас он прямо герой из сказок, поумней любого охотника.

Михеич озорно глянул на Гену, похоже ему нравилось подзадоривать его.

— А откуда сказки-то берутся? Из жизни и берутся. Смышлёный зверёк, ничего тут не скажешь, в одном я не согласен, если кто-то трусишкой его называет. От бывалого охотника таких слов не услышишь. Ну а то, что резвые ноги — его спасение, это так, ведь желающих поживиться им хоть отбавляй. Тут и птицы, разные звери, про охотников и говорить нечего. Охота на него всем доступна и, пожалуй, самая увлекательная. Глянешь неискушённым взглядом на зайцев, оно да, по-вашему, получается: услышал, увидел заяц охотника, вскочил и дёру дал. Так вы считаете?

— Так оно и есть, чё тут голову ломать, дурной он заяц. Чуть что не так, вскакивает и мчится без оглядки, — засмеялся Гена, — да и друг подтвердит, чё молчишь-то, — толкнул меня локтём в бок Гена.

— А что я скажу, если знаю не больше тебя. Ну рванёт заяц с лёжки и попрёт по полю во всю прыть как заводной, тут думаешь, что он охотника только и ждал, чтобы пробежаться да согреться. Вот и всё.

— Во, Михеич, а вы говорите.

— Ничего-ничего, какие ваши годы, и вы со временем поймёте, что заяц не только бегать умеет, но по смелости и сообразительности и лисе далеко до него.

— Ну, вы, Михеич, скажете, нашли, кого сравнивать с лисой. Её не то, что убить, увидеть не всегда увидишь, ну если за километр, а так только одни следы от неё и всё, — возмутился Гена.

— Да, лиса осторожна, увидала или услыхала тебя, тут же использует любое укрытие и исчезнет с глаз твоих. Это так.

— А заяц не убегает, что ли? Вон как несётся, он со страха и лису обгонит.

— Погоди-погоди, изменится у тебя о нём мнение. Тем он и интересен, что не знаешь, чего от него ожидать, да и не всякий раз спешит убегать.

Возьми по чернотропу: русак в это время бурьян да погуще ищет, в нём он и хоронится, этот заяц полегче на подъём. Беляк тот может и под деревом как истукан просидеть, пока ты мимо проходишь, а чаще вот в траве у тебя под ногами, на пути и будет лежать до последнего. Пока, как говорят, не наступишь на него.

Поначалу думал так же как и ты: спит косой, потому и подпустил так близко. Ан нет, довелось убедиться и не раз в обратном. Слышит он тебя, слышит. Бывает, мелькнёт что-то посреди травы, — указал Михеич на заросшую обочину, — уловишь краем глаз какое-то движение, приглядишься, а это он. Запрокинет голову набок, уши прижмёт и тянется вверх посмотреть из-за укрытия, кто там топчется.

Покажется глаз, тёмное живое пятнышко, в остальном не выказывает себя. Выглянет и тут же спрячется. Приготовишь ружьё и давай осторожно подходить к тому месту, а он прижмётся к земле, лежит, будто нету его, будто какая-то вещь валяется под ногами. Стрелять-то близко, давай задом отступать, куда поудобней, откуда видно его будет, а он и не шелохнётся, отойдёшь немного, потом уж стрелишь.

Вот так-то, брат!

— Вот, поди, страху натерпится? — самодовольно засмеялся Гена.

— Говорю тебе, ничем не выдаёт себя. Даже не косится на тебя.

Будто нет тебя для него, а раз так, то и нечего ему беспокоиться и бояться. Понимает он: побеги сразу — своею белизною бросится в глаза, а так может и не заметят. Вон сколько пестроты берёзовой вокруг.

— И что? На лёжке даже можно пнуть его?

— Про пнуть не знаю, не пытался, но однажды чуть не наступил на него, во как было! Рядом ногу с ним поставил, может даже сапогом коснулся. Тут уж он не выдержал, побежал, это его и сгубило, — возбуждённо проговорил Михеич.

— По чернотропу?

— Здесь немного иначе было. Выпал первый снег, а тут солнце пригрело, на открытом снег посъело, а куда солнце не добралось, там, значит, белеет. Вот такая пестрота вокруг, белячок её эту самую пестроту и использует для своей маскировки. Так и было в тот раз. Иду, значит, летней дорогой, а она поля пересекает, снег на ней не тронут солнцем. Присматриваюсь по сторонам: авось следок попадёт. И верно, вскоре увидал обрывки следа: толокся, жировал зайчишка. Знаю, в эту пору далеко ему незачем бежать, где топтался там и лёжка у него. Ленивый он в эту пору далеко бегать, по-летнему всё живёт: тут же поел, тут же поспал. А рядом поле, кулисы зеленеют. Там должен быть, не иначе, решил я для себя. Пошёл туда.

Иду, значит, немного поодаль от дороги, рядок за рядком скудную растительность пересекаю, сам влево-вправо глазами зыркаю, косого, значит, высматриваю. Под зеленью всё больше белизны, чернота между рядками и как мне тогда казалось, ничто от моего пристального взгляда не укроется. Стебельки, листочки всё как на ладони и никакой неровности, негде ему укрыться. Сам уж начал думать: не там ищу. И что ты думаешь, миную очередной рядок и слышу шорох под правой ногой, сам думаю: «сапогом по листку шаркнул оттого и звук такой», но всё же обернулся, а от меня заяц-беляк удирает. Снял его выстрелом, самого любопытство разбирает: где же он лежал. На снегу мой след хорошо отпечатался, а рядом заячья лёжка. Вот так брат бывает! Долго потом досада меня брала: ну как так зайца в упор не увидать, ведь смотрел во все глаза и лежал-то он на открытом. Вот такая оказия у меня с зайцем вышла. Тут невольно и такие мысли в голову лезут: может, взгляд твой он отводит, может, такое ему дано.

Умеет, умеет он затаиваться!

— Нам бы таких зайцев, да побольше! — толкнул меня локтём в бок Гена.

— Будут и у вас такие зайцы, если охоту не бросите.

— Вы чё, Михеич? Ну вы и скажете — охоту бросить! — Возмутился Гена, — и что потом делать прикажите? Ходить по деревне на балалайке играть, а может, постигать низшую форму жизни примитивного обывателя. У вас на это своё мнение есть, хотелось бы услышать.

— Ладно, чего уж там, — примирительно проговорил Михеич, сдерживая улыбку. Мнение у меня пока одно — заячья тема.

— Тогда продолжайте.

— Понимает он, когда ты след его распутываешь, по следу идёшь, соображает. Тут он норовит незаметно смыться. Идёшь ты помимо следа вроде как сам по себе, пролежит, если на глаза не попадёт, так и пройдёшь мимо. Было и не раз на чёрно-белой пахоте по осени на следок наткнёшься и давай распутывать, тут не столько идешь, сколько стоишь или кружишь, отыскиваешь продолжение следа. Бывает, протопчешься ни один час, в глазах уже рябит от пестроты. А след бросить жалко, знаешь, что над зайцем топчешься, где-то рядом, под тобой он лежит. Тут и след надо разглядывать и по сторонам головой крутить, вокруг смотреть, чтоб значит, во время увидеть вскочившего с лёжки. Да где уж там. Доберёшься в конце концов до его лёжки и видишь: уходит от неё гонный след.

— А заяц где? — почти в один голос спросили мы с Геной.

— А кто его знает, где он теперь, может, он час назад как удрал.

Мы засмеялись.

— Запоминай, — вдруг осенило Гену, — один распутывает след, второй с ружьём наизготовку смотрит по сторонам, на след не отвлекается. Запомнил?

— Запомнил, запомнил, — заверил я его.

— И зимой по снегу не редко такое случается, хоть след яснее виден, но он всё истопчет, избегает, — продолжал Михеич, — тут и след распутывай, и крути головой, да прислушивайся к малейшим шорохам, иначе упустишь. Если чуть проморгал, повернулся спиной, да отвлёкся на след, то поминай как звали. Будешь оторопело смотреть, как вдали катится по полю.

— Михеич, а если шапку задом наперёд надеть, очки там же пристроить, запутать совсем его, да ещё кокарду прилепить, и пусть гадает, когда бежать. Как такая идея, а, Михеич? — решил Гена оживить разговор.

— Смотрю, выдумщик ты большой. Ещё и одёжку задом наперёд надеть, заяц посчитает, что цирк приехал и вообще не побежит.

Мы громко и азартно засмеялись.

Дорога, по которой мы неторопливо шли, прижималась к речушке, извивающейся среди кочек узеньким ручейком, местами проступая сыростью из-под тонкого, ещё неокрепшего льда.

Путь нам пересёк свежий заячий след, видно, как косой, осторожничая, огромным прыжком перемахнул через кочки, след его прямой линией уходил к редким березам, стоявшим на взгорке. Мы с Геной в нерешительности остановились.

— Михеич, вот и заяц дорогу перебежал. Мы сейчас его шлёпнем и вас догоним, мы быстро, — пообещал Гена Михеичу.

— Не держу я вас, ступайте.

— Он здесь под берёзами лежит, — убедительно проговорил Гена, приготовив ружьё.

— Сбегайте, проверьте, вот только сомневаюсь я в этом. Ни разу мне не довелось за все годы охоты поднять зайца на выпасах. Сторонится он таких мест. Сам видишь, трава выщипана до земли, даже у воды камыша нет, что не съели коровы, то вытоптали. Да и надумай он где-то тут поблизости на день устроиться, он бы скидок наделал, всё вокруг истоптал, испестрил своими следами. Согласны со мною?

Мы промолчали, нечего было возразить Михеичу.

— Вот такие мои доводы, а вы уж поступайте, как вам хочется.

— Ты что думаешь? — спросил меня Гена.

Меня заинтересовал разговор про зайцев, я с интересом и вниманием слушал всё то, что рассказывал Михеич, для меня открылась новая неожиданная сторона в повадках этого, казалось бы, простенького зверька.

— Давай послушаем про зайцев, а на обратном пути завернём сюда.

— Михеич, продолжайте, мы вас слушаем, — скомандовал Гена и написал возле следа: «Наш».

— Ну, коль разрешаешь и вам не надоело, то слушайте, — покачал головой из стороны в сторону Михеич над очередной выдумкой Гены.

Бывают случаи и зимой зайчишка не кинется бежать, а пытается пролежать, — продолжал свой рассказ Михеич, неторопливо шагая по дороге, — соображает, соображает он, что к чему — Михеич улыбнулся своим воспоминаниям. — С Иваном в тот раз мы пошли на охоту, что меня с ним свело уж и не помню. Нет в нём азарта к охоте, а учить и командовать, да подсказывать тут он мастер, похоже, он только за этим и ходит на охоту.

В тот день мы к пасеке отправились, лиса там вдоль лога постоянно крутится и зайчишка есть. Не успели мы разохотиться, как стало холодать, изморозь замелькала в воздухе, потускнел день. Ветер северный потянул, обжигает лицо, перехватывает дыхание, не до охоты тут стало, одним занят: отворачиваешь лицо от ветра, да рукавицей прикрываешься. Одним словом повернули мы к дому, а тут смотрю свежий заячий след и в попутном с нами направлении, иду я, значит, и к следу присматриваюсь. Иван меня поторапливает, да талдычит одно и то же: «Брось ты этого зайца, айда до дома. Не подпустит он тебя на выстрел, вон как лыжи громыхают на всю округу».

Сам понимаю всё это, да пройти мимо свежего заячьего следа не дело, какой ты после этого охотник. Жалеть потом будешь об этом, ведь ради этого и ходишь на охоту.

Отвечаю ему: «Ты иди, не жди, я пройдусь по следу, недалеко где-то лежит».

А заяц, значит, пройдёт немного и скидку делает, держит меня в напряжении. Каждую минуту жду, вот-вот вскочит. Рукавица на руке на самом краешке, чтобы быстро скинуть. А след всё дальше и дальше тянется, скидок уже с десяток я миновал, а нет зайца. Начинает след в сторону уклонятся, думаю, бросать надо, что толку за ним идти ясно одно: не подпустит он в такой мороз на выстрел. Поправится след, тут уж успокаиваюсь: всё равно в одну сторону идём. Да и жалко бросать зайца, километра два за ним прошёл, дома в тепле потом буду жалеть, какой-то десяток метров до лёжки не дошёл.

Тем временем след потянул на соседнее поле, а там снегозадержание изладили, снежные валки сплошь. Откуда соскабливался снег там, что тебе асфальт. Царапины от коготков едва различимы и те не везде отыщешь. Больше стою, присматриваюсь, куда он дальше ступил. А он перемахнёт через валок и снова продолжает свой путь по скобленому. И я за ним лезу через плотный бруствер, хоть и осторожничаю, лыжи снимаю, да в такой мороз любой звук заполняет всю округу. Понимаю несерьёзность задуманного, но всё же продолжаю идти за зайцем.

И в один такой момент потерял я след, стою по сторонам смотрю, куда он сиганул, повернул голову назад, присматриваюсь, где последний раз коготки видел, и слышу: «Эй-эй».

Поворачиваюсь на голос в сторону Ивана. Он рукой наперёд меня кажет и кричит: «Вон, вон».

Гляжу вперёд, а от меня заяц удирает, и стрелять уже поздно.

Потом Иван говорил: «Вижу, от ног твоих что-то покатилось, думал, пнул чего-то ты. Смотрю, продолжает мелькать за валком, не останавливается, ну тогда до меня дошло, это заяц убегает».

Вот так я зайца проворонил.

— Вы над ним стояли и не увидали? — даже остановился Гена и смотрел на Михеича так, словно впервые видел его.

— Так вот вышло, снег серый, перемешанный с землёй, что тебе заяц-русак, затаился он между комков, да и следов своих не увидел, вот и решил пролежать, посчитал себя в безопасности. Что бежать, охотники в такой мороз по домам сидят, а остальных бояться нечего, — отшутился Михеич, тут же добавил:

— Вот такое я слышал, хотя сам не берусь утверждать мол, если след потерял и остановился, то даже на месте продолжай топать ногами, заяц будет продолжать лежать.

— Да, Михеич, чудные у вас зайцы. Может, такие они раньше были. А, Михеич?

— Эк, какой ты поперешный! Никакого угомону. Считаешь, пока я старел, и они менялись?

— Может просто их зашугали, вон сколько охотников за последнее время развелось. Где бы нам хоть одного вашего зайца отыскать,

— мечтательно посмотрел Гена ввысь.

— Так вы же несётесь на охоте быстрей себя, одни за версту вас не допускают, уносятся, другие не успеет сообразить, что к чему, а вы уже мимо промчались.

Мы дружно засмеялись.

— На охоте не только надо ногами поспевать, но и головой думать. В разной обстановке по разному зайчишка ведёт себя, и подход к каждому свой нужен. Даже то: в мороз они на днёвку в одних местах залегают, погода сменилась, всё, не ищи тут, ищи в другом месте. А хорониться они могут, — продолжил рассказывать Михеич.

— Такой пример: ровное поле снегом едва присыпано, брось спичечный коробок — за сто метров видно будет его. Идёшь и видишь зайцем натоптано, ясно одно: негде ему здесь спрятаться, даже мысль не приходит, что он может где-то здесь лежать. А он раз и вскочит, таким здоровым на поле кажется, оторопь берёт: как он мог здесь затаиться, шкуру его на снегу расстели и та бугром покажется. Вот как, брат, бывает.

— Михеич, вам не стрелять, а ловить зайцев пора, вон как близко подпускают, привыкли к вам за столько лет, своим считают, а вы и пользуетесь ихним доверием.

— Чего только не было, и ловить пытался, только резвый он, сильный зверёк, просто так не дастся.

— Значит и схватка у вас была? А где боевые шрамы?

Не обращая внимания на балагурство Гены, Михеич продолжал:

— Отсыпаются зайцы мёртвым сном в буран, на много дней вперёд.

Беляку — тому проще, забрался в кусты и отсиживайся там. Его и гоном оттуда не всякий раз выгонишь, если насторожит его что-то.

— Так было такое у нас, — с азартом заговорил я. — Помнишь, за Займищем? — спросил я Гену.

— Помню. Ты его выгнал из камыша, он на открытое выскочил. Я только хотел стрелять, а он кого-то испугался и повернул назад в камыш, к тебе.

— Значит, кроме тебя ещё кто-то был, — улыбаясь, смотрел Михеич на Гену.

— Никого там не было, — с удивлением на столь странный вопрос ответил Гена.

Мы с Михеичем засмеялись. Гена с серьёзным видом отвернулся в сторону, кажется, понял свой промах, шёл какое-то время сам по себе.

Просмеявшись, Михеич продолжил:

— Тут разговор про русаков, у него лапа узкая, да и сам потяжелее беляка, в кусты в снег не лезет, он и лёжку устраивает в поле или под берёзой на краю поля. Ему нужен твёрдый снег, чтобы в случае чего стрекоча задать. Вот и приходится всегда быть ему настороже.

Ну а когда загудит, запоёт на все голоса вьюга, закружат вихри, русак в поле отыщет низину, выкопает нору, где снег поглубже, схоронится в ней, занесёт его, тут он спит без задних ног. Натыкался пару раз в метель, наезжал лыжами. Не успевал даже ружьё вскинуть, быстро он растворяется в снежной пелене. Да какой тут! Как даст снизу по лыже, пока оторопь пройдёт, а его уже и след простыл. Да как иначе будет, если в трёх шагах ничего не видно.

— И вы в такой буран ходили на охоту? — подозрительно смотрел Гена на Михеича. Похоже, этим вопросом Гена проверял Михеича на правдивость: можно ли верить всему, что он говорит.

— Да ну, какой там. Утром позёмка, самое на лису, а к обеду, глядишь, разыграется непогода, вот и окажешься на охоте в буран.

Гена успокоился, в размышлении поскрёб затылок.

Михеич продолжал:

— С Фёдором произошёл забавный случай, в ту пору он ещё с ружьём баловался.

А вышло что: много дней кряду буран дул, к утру ветер стих. Пошли, значит, с ним мы на охоту, следочка, конечно, ни единого, а приметили в поле лису. Фёдор загорелся желанием подобраться к ней.

«Пытайся, — говорю, мешать я тебе не стану, а кучей на одного зверя не моя это охота».

Присел я, значит, в колке, сам наблюдаю. Пополз Фёдор к рыжей плутовке, да и наполз на зайца, матерый русак оказался, как вскочил он из-под снега, да угодил Фёдору в лицо, забил ему снегом рот и нос, и глаза. И вот такая картина получается: сидит Фёдор на снегу, глаза продирает, ругается, ничего понять не может: кто его так и за что. Ружьё рядом на снегу валяется, заяц от него в одну сторону удирает, лиса в другую, а меня смех разбирает, удержаться не могу.

— А про того, какого ловили, вы забыли? — напомнил я.

Михеич остановился, снял шапку, повозился с завязками, ничего не сделал, снова надел. Видимо, пытался всё подробнее припомнить, а может просто отдыхал.

— И до него очередь дошла, нет, не забыл. Погода в тот раз выдалась редкая для зимы: вдруг потеплело, всю ночь ветер дул и дождь шёл. К утру давай примораживать, снег тёмной ледяной коркой покрылся, а тут крупа посыпала. На этот день выходной выпал, знаю, на охоту не сходишь — всю неделю болеть будешь, такая она зараза.

Понимаю и то, что громыхать лыжи будут по льду, никакой пользы от охоты не будет. И всё же не вытерпел, пошёл, такой же молодой как вы был. Иду, значит, куда иду, зачем иду, сам не знаю, но иду.

Жмусь к лесополосе — там вроде как сподручней: снег поглубже, помягче идти. Вижу, на поле след заячий нарисован. Сообразил: это он ночью по мокрому бежал, проваливался, а к утру крупу ветер сгонял, да и засыпал ямки следов, крупа-то белая. Вот и получилось: на тёмном белеют пятна следов. Недалеко я прошёл по следам, вижу издали холмик, думаю, в норе схоронился, сам уже наготове, всё ближе подступаю, жду, вот-вот выскочит. Нет, не поднимается зайчишка, подошёл к самой норе, она крупой забита, запечатана и продолжения следа дальше нет. Выходит, тут он. Стою, кумекаю, что тут предпринять, и вижу в сторонке потолок в его норе обвален, небольшое отверстие со спичечный коробок, хорошо зайца видно, он клубком свернулся и спит. Мёртвым сном спит, даже громыханье лыж по насту не потревожило его. И тут промелькнула у меня озорная мысль: а что если попытаться поймать его, да живым домой принести. Недолго думая, нацелился я, подпрыгнул, решил лыжами прижать его, ноги в ту пору резвые у меня были. Да неудачно я приземлился, попал на него одной лыжей. Как он сиганёт из-под меня, нога моя взлетела выше головы, как я удержался, не упал, сам не знаю. Ружьё у меня в руках было, не дал я ему далеко убежать. Хороший русак оказался, ничего не скажешь.

— Ну, Михеич, тут вы сплоховали, надо было так: снять с себя фуфайку и самому вместе с фуфайкой упасть на него и пусть барахтается там, пока не надоест, потом связать его и в рюкзак. Нет, лучше не так: из ремня ошейник сделать и на поводке как собаку провести по деревне, представляю, как все смотреть сбегутся. Вот будет потеха! — потёр ладони Гена.

— Ну и фантазер же ты. Уж тогда, пока он спит, сходить домой за санками, и запрячь его, — подыграл Михеич Гене.

— Утянет ли? — вполне серьёзно спросил Гена.

— Утянет, прыти в нём много. Только куда?

Мы дружно засмеялись.

Михеич свернул в сторону.

— Идемте вон к тому березняку на горке, передохнём немного. Дальше по склону норники начинаются, лиса по осени к норам жмётся.

Приметив поваленную берёзу, мы с Михеичем разместились на ней, Гена сел напротив на пень, положил себе ружьё на колени и достал из рюкзака термос.

Отсюда с возвышенности открывался чудесный вид: вплоть до горизонта, по просторам полей были разбросаны островки берёз.

Глаза у меня разбегались, не зная, какому колку отдать предпочтение, каждый по-своему был интересен, манил к себе. Одно хорошо знаю: будь я там, мой взгляд устремлялся бы дальше в неизведанную даль и так до бесконечности, возможно, этим и предопределена моя жизнь: открывать для себя новое, не довольствуясь достигнутым, устремляясь всё дальше и дальше вперёд.

Между тем, наливая чай, Гена рассуждал:

— Много вы нам сегодня чего наговорили. Вы всю жизнь проохотились, за все эти годы можно много накопить исключений из правил, в этом я согласен с вами. И хромые, и косые, и глухие, всякие зайцы могли вам попадаться. Может быть такое? Да не то что может, а должно быть так, — своё же предположение подтвердил Гена. — Скорее всего, вы этих инвалидов и приняли за нормальных зайцев. Вот так оно и было, — подвёл итог Гена. — Ладно, Михеич, проверим мы всё это, будем по-вашему охотиться: ходить и под ноги смотреть, искать ваших мудрых, непредсказуемых зайцев, потом и выводы сделаем.

Отдать должное Михеичу, он не воспринимал Гену всерьёз, с улыбкой смотрел на него, карие глаза его озорно блестели и с любопытством ждал, что он ещё напридумывает.

Гена считал себя опытным, бывалым зайчатником, по следам уже с сотню вёрст намотал не меньше, хоть и добыл не ахти, раз-два и обчёлся. Тем не менее, перед Михеичем своих позиций не сдавал, отстаивал свою точку зрения, а точка зрения простая: исходить от противного, слушать да соглашаться — не его стихия, без слов не будет Гены.

Знаю, потом обо всем, что нам рассказывал сегодня Михеич, будет он меня переспрашивать, замучает подробностями, как будто мои эти были зайцы, я на них охотился. Проверено и не раз.

И вдруг я вижу: из руки Гены выпадывает стаканчик с чаем, который он намеревался передать Михеичу, и тут же между нами проносится русак, кося на нас глазами. Гена вскочил, вскинул ружьё, раздался выстрел, и в первый момент мне показалось, будто заяц разделился надвое, но тут же один скомкался и остался на месте, настоящий резко свернул за берёзу, что Гена даже не выпалил второй патрон. Я подошел, взял в руку заячий пух, Гена торопливо пошёл к следу.

— Ранил, ранил, — возбуждённо закричал он.

Заяц нёсся по полю к видневшемуся вдали колку.

— Из него как из пульверизатора мелкие брызги крови. Идёмте, догоним, — торопливо Гена принялся засовывать термос в кармашек рюкзака.

— Успокойся, сядь, — охладил его пыл Михеич. — Заяц добежит во-о-н до того колка, сядет и будет наблюдать, идут по его следу или нет. Заметит преследование — побежит дальше, а так успокоится, да под берёзой и устроится. Однако ловко ты его ошкурил, да и бок насквозь прошил оттого и брызги крови.

— Откуда он взялся? Чуть с ног не сбил. Да, Михеич, этот заяц из ваших, это точно. Видишь, какой ненормальный, — всё ещё находясь в возбуждении, топтался вокруг нас Гена.

— Шумовой. Может, охотники подняли, а может, и лиса.

— Он что не видел нас? Куда нёсся-то?

— А ты не задумывался, почему зайца косым называют? То-то.

Его когда преследуют, он больше смотрит назад, чем вперёд, от лисьих зубов во время увернуться, да и от ружья охотника преградой отгородиться надо.

— А если лбом в берёзу врежется.

— Не врежется.

— И сколько тут сидеть? — торопливо, обжигаясь, Гена допил чай.

— Ну, если не терпится, один из вас спустись обратно в лог и низом во-о-он к той лесополосе, второму надо переждать, а потом по его следу. Если заяц не подпустит на выстрел в колке, больше ему некуда бежать как в лесополосу. Никуда он от вас не денется. Добрать подранка надо, не дело оставлять.

— Ну, я пошёл, — засобирался Гена.

— Михеич, а вы что, не с нами? — спросил я.

 

— Нет, помогу тебе скоротать время да пойду по своим делам.

 

МИХЕИЧ РАССКАЗЫВАЕТ ПРО ОХОТУ НА ЛИС

Вечереет. Солнце, прикоснувшись к горизонту, всё ярче разгорается пламенем заката, лучи, скользя, окрашивают снег малиновым цветом. Мир и покой воцаряется в природе, тишина заполняет морозный воздух. Всякий раз в такие чарующие мгновения жду: вот-вот откроются таинства жизни, только нужно всмотреться в красоту, погрузиться в её бездну всему без остатка, вслушаться до самозабвения, до звона в ушах в тишину и опустится пелена, открывая истоки первозданного, неведомого. Только в эти мгновения в полной мере ощущаешь насыщенность и содержательность истинной жизни, наполняешься умиротворением и смыслом чего-то неизведанного, нового, что заполняет до краёв твою душу. Каждый раз, словно впервые, испытываю и переживаю это наваждение, но оно своим содержанием так и остаётся для меня неразгаданной загадкой, даже Гена приумолк, и его не обошло стороной чудо вечернего морозного заката.

Мы идём с работы, по пути у нас охотничий магазин. Переглянувшись, заходим, это вошло у нас в привычку и стало потребностью.

Продавец мимоходом глянула на нас и уже не обращает внимания, будто нас нет. Привыкла. Мне нравится разглядывать разложенный на полках и в витрине знакомый до мелочей товар. Здесь невольно погружаешься в мир охоты, любая, даже незначительная вещь может утянуть тебя в неведомые дали настолько, насколько хватит твоего воображения.

Гена сегодня оказался не у дел, не с кем ему поговорить: в магазине пусто, нет посетителей. В иные дни, особенно перед открытием охоты, когда здесь набирается много народу, его почти одного слышно, заливает так, что мне приходится краснеть за него. Он, не стесняясь, приписывает себе охотничьи заслуги Михеича, пытается произвести на окружающих впечатление успешного бывалого охотника, вот только возраст его подводит, ну никак не соответствует тому опыту, который, с его слов, он уже накопил. Оказывается, он знаток ружей, даже тех, какие и не видел. Любой расклад разговора не ставит его в тупик, везде своё слово скажет. Часто спорит ради продолжения спора.

— Что надумали купить? — услышали мы. За нами стоял Михеич.

— Да так, кое-какую мелочь, — неопределённо ответил Гена

— Ну, так берите, что же вы.

— Мы не торопимся.

Михеич улыбнулся своею всезнающей улыбкой и попросил продавца подать ему порох.

— У вас молодые зрячие глаза, посмотрите какой год выпуска.

Лиса крепка на рану, всё учитывать приходится.

— Этот. Март месяц, — вернул я порох.

— Это и по банке видно, вон как блестит, что тут неясного, — как без Гены и ему надо своё слово сказать, — заряды будут, что надо, так громыхнёт, всю округу оглушит, ходи потом да собирай контуженых лис и зайцев. Михеич, вы про себя не забудьте, уши у шапки завязывайте, а то и вам достанется, вдруг глаза из орбит повылезут, потом будете по деревне бегать, дом свой искать. Во какой порох вы купили!

— Баламут ты, больше нечего тебе и сказать. Вы идёте? Или остаётесь витрину до дыр проглядывать? — повернулся Михеич к двери.

— Почти идём, сейчас возьмём прокладки и пыжи, и мы в пути, - бодрым голосом отозвался Гена.

— Прокладки не берите, не надо, — отговорил нас Михеич. — От магазинных толку мало, они болтаются в гильзе. Я сам рублю. Зайдём сейчас ко мне, возьмёте сколь вам надо.

Мы вышли из магазина, не спеша пошли по улице.

— С прошлого раза я вас не видел, добрали того подранка?

Мы этого только и ждали. Давно хотелось похвастаться, выговориться.

— И не только того, — торопливо проговорил Гена

— Там оказалось два зайца, — добавил я. — Гена пошёл к лесополосе, ну это было ещё при вас, я по следу. Подхожу к колку и вижу: из-под крайней берёзы заяц поднимается. Я, не спеша, как вы учили, поймал его уши на мушку и с первого выстрела снял. Выхожу на открытое, держу его в вытянутой руке и шумлю Гене: «Всё, заяц наш, иди сюда». Сам от радости не вспомнил про его бок, ведь он должен быть ободран. И тут вижу к Гене, краем лесополосы, мчится ещё один заяц, ну тот подраненный. Хорошо Гена раньше времени не поднялся из своего укрытия, не выдал себя.

— Я что, новичок в охоте, что ли, — солидным, степенным голосом проговорил он и тут же с азартом в голосе продолжил, — хорошая охота получилась, надо бы повторить. Давайте ещё сходим, а, Михеич?

— Я-то вам на кой? У вас у самих вон как ловко получается.

— Вы же привели нас туда. Не напрасно говорят: на ловца и зверь бежит, вы будете ловцом, а мы стрелками. Как вы на это смотрите?

Ну, так что? Договорились? — напирал Гена, не давая Михеичу слово вставить. — В этот выходной пойдёте?

— Ладно, хоть на зайца меня как подсадную хотите использовать, а водись у нас тигры да львы, давно бы уже скормили. Ведь так?

— Что вы, Михеич, мы бы вас берегли, повыше на дерево привязывали, чтобы не достали, — убедительно заверил Гена.

Мы дружно засмеялись.

— И всё же, Михеич, давайте сходим, вон какой удачный день вышел.

— Собираюсь. За Кривой, тот угол на лугах надо проверить.

— Где встречаемся? Там же? Во сколько?

Михеич мотнул головой. Как будто отмахивался от надоевшей назойливой мухи. Усмехнулся.

— Часам к восьми подходите.

— Будет сделано, — заверил Гена, тут же наклонился, поднял палку и запустил в кошку, сидевшую на заборе.

— Ту гадину я шуганул, какая нам охоту прошлый раз испортила, махом залетела на гараж, я ещё на неё страху нагнал, она как рванула, буксует по железу, только скрежет стоит, не может с места сорваться, даже искры из-под когтей летят, — хвастливо проговорил Гена.

— Говорил бы из-под копыт, оно бы складнее было, — добавил Михеич.

Мы дружно засмеялись.

— Михеич, — не дал Гена нам просмеяться, — вот вы говорили: подними перед собой за уши живого зайца, он с тебя шкуру снимет быстрее, чем ты с него, мол, у него ноги задние сильные и когти острые, привык он ими обороняться. Ваши слова?

— Ну, что-то подобное говорил.

— Почему же он себе норы не копает, сидел бы в них — и носиться по полям ото всех подряд не надо. Лиса, наоборот, в норы забивается, ей вроде и бояться некого. Она сама, что ли норы копает?

— Нет, барсука нанимает.

— Я с вами серьёзно.

— Кто тебя знает, чего от тебя ожидать. Ну, если серьезно, то видимо так: у зверей что кому предопределено тем они и занимаются, не то, что у людей, иные жизнь проживут, да так и не поймут себя.

— Михеич, оставим людей в покое, давайте лучше про птичек и про зайцев. Вот что я надумал, — оживился вдруг Гена, — туда, где зайцев побольше, кроликов выпустить. Пусть дружат, кролико-зайцы получатся, и по полям будут носиться, и в норах отсиживаться. О наплодятся! Тогда-то охота будет что надо! Зашёл в колок, а они, какие в рассыпную из него, а другие толпой в одну нору, тут только успевай, перезаряжай ружьё.

С улыбкой слушая очередную фантазию Гены, мы дошли до Михеечева дома.

Валентина Ивановна обрадовалась нам, отложила вязанье, засуетилась, принялась выставлять угощение на стол. Как мы не отговаривались, мол, зашли по делу на минуту, ничего не помогло, пришлось раздеться и сесть за стол. У Михеича с лица не сходит радостная улыбка, в этом доме мы всегда желанные гости. Привечают нас как своих родных, близких. Хочешь, не хочешь приходиться всё съедать, что на столе поставлено, и отвечать на бесконечные вопросы Валентины Ивановны.

Но вот наконец-то обед закончился.

Михеич открыл свой небольшой сундучок старинной работы, окованный полосками железа, наполненный охотничьими принадлежностями, достал то, зачем мы пришли.

— Михеич, если магазинные совсем не годны, зачем их тогда выпускают? — поинтересовался я.

— У каждого охотника свой подход к патронам, особенно в охоте на лису. К примеру: возьми вы сегодня в магазине прокладки, да ещё пыжи древесноволокнистые, тут уж нечего и гадать: прорвутся в дробь газы, ослабнет выстрел, да ещё ими же и раскидается по сторонам дробь. Вот тебе и результат. Зимой мороз в придачу слабит выстрел. Лиса крепка на рану, мех её спасает, не раз чесал затылок, смотрел, как после выстрела здоровее здоровой удирает, будто я безобидной хлопушкой её напугал, а не из ружья стрелял.

— Если дробь крупнее заряжать, тогда и толку больше будет, — высказал я своё предположение.

— Картечь, это дело. Как шарахнул, так готова. Ведь так, Михеич? — ожидал подтверждения Гена.

— На пятьдесят метров ты и дробью убьёшь, а дальше и от картечи мало толку, одно лишь калечить да распугивать, ни один серьёзный охотник себе такого не позволит.

— Лиса, к примеру, удирает и уже далеко, смотреть на неё что ли.

— Ну, стрелишь ты картечью, может, даже зацепишь одной картечиной на таком расстоянии, ну подранишь, убежит лиса, забьётся в нору, вот и весь сказ. И какой прок тебе от того.

Патроны заряжайте нулевкой, ну двумя нулями, не крупнее, а подпустить лису к себе или подобраться к ней на выстрел всегда у опытного охотника возможность найдётся. К патронам посерьезней относитесь, особенно в мороз. Свежие, перед охотой правильно заряженные, эти не подведут. Самое главное правило в охоте на лису: никогда не спеши, стреляй только тогда, когда она будет от тебя на верный выстрел. А бахать раньше времени и потом жалеть, это не к чему.

— Ты расскажи, как мышь тебе помогла. Помнишь тот случай? — продолжая сверкать спицами, не отрываясь от вязанья, коротким взглядом поверх очков, посматривала изредка в нашу сторону Валентина Ивановна.

Михеич пересел на стульчик, открыл дверцу печки, закурил, опёрся локтями на колени, глаза его озорно блеснули, и он принялся рассказывать:

— Ну как забыть. Да, интересный вышел случай.

Немного был я постарше, чем вы теперь. Зайцев настрелялся, в ту пору, на лису переключился, иногда и добывал. В тот день позёмка тянула, проходил я до полудня и всё впустую, ни одна рыжая плутовка не попала на глаза, тут уж и рад бы зайцу, да не одного следочка. Вижу, копёшка соломы из-под снега верхушкой выглядывает, решил я отдохнуть. Распинал немного снег, ну и присел, значит. Немного времени прошло, вижу: мышь в мою сторону бежит, остановилась в метре от меня, дрожит. Мороз небольшой, но с ветром ей хватает, спасенье у неё одно — нырнуть в копну, да я доступ перекрыл. Вокруг снег плотный, сквозь него ей не пробиться к себе домой. Она не убегает, сидит, трясётся вся от холода, да смотрит на меня. Поднялся я, отступил немного в сторону, она тут же нырнула в копёшку, сам думаю: кто же тебя выгнал из-под снега.

Что-то глянул я вдаль, с километр от меня наша трасса, ну та, что на город уходит, лесополоса вдоль неё тянется, и вижу: краем лесополосы лиса бежит. Смотрю на неё и размышляю: через трассу она не перескочит, это факт, там машины почти непрерывно туда-сюда снуют и краем трассы она вечно бежать не будет, значит, путь у неё один: свернуть в мою сторону. Она, значит, там бежит, я здесь в ту же сторону, так сказать наперегонки с ней. Пытаюсь не отставать, смело иду, знаю зрение у неё слабовато, не видит она меня на таком расстоянии сквозь позёмку, одетого в маскхалат. А от меня в её сторону лесополосы уходят. Пересекла она одну, продолжает бежать своим путём, я уже уставать начинаю, пересекла другую и потерялась, не стало её. Значит, правильно разгадал её намерение, порадовался я, лесополосой в мою сторону бежит.

— А не могла она там где-то в лесополосе свернуться клубком, да и вздремнуть, а вы бы ждали неизвестно сколько, — предположил я такой вариант.

— Бежала лиса быстро, я едва на лыжах за ней поспевал, явно кто-то её потревожил, ей поскорее это место покинуть надо. Не то у неё состояние, чтобы дневать тут устроиться, это ясно как пить дать.

Вот я и присел, значит, в лесополосе жду, сам не забываю глазами влево-вправо зыркать, нет, не появляется она на поле.

— Ты же в третьей лесополосе её поджидал, — поправила Михеича Валентина Ивановна, опустила вязанье на колени и потянулась, выпрямляя спину.

— Ну может и в третьей, так что ж теперь.

Продолжаю ждать и наконец вижу: прямехонько краем реденьких тополей бежит на меня. Метров с тридцати по ней стрелял, да не остановил её мой выстрел, она лишь бег ускорила, да в поле шарахнулась. Я со второго ствола по ней, тут уж она пала. Я к ней, любопытство разбирает: почему первым выстрелом не осадил её.

Разглядываю и вижу: несколько дробинок в морду ей прилетело от первого выстрела, да только кожу сорвало, а вреда большого ей не сделало, хорошо что второй патрон посвежей оказался. Вот так мышка-норушка помогла мне в охоте, не поднимись я с копны, не увидал бы лису.

— Запомним: значит надо кого-то спасти, кому-то помочь и тебе повезёт. Так получается? — без промедления Гена сделал для себя вывод.

— Тут как хочешь, так и думай. Знаю одно: попусту ничью жизнь губить не надо. Ну, а к патронам после этого случая посерьёзнее стал относиться.

— Что же за патрон такой, где вы его взяли, нашли что ли? — привычным язвительно-шутливым тоном Гена уточнял подробности.

— Скорее всего, с прошлого года остался, обычно я их расстреливаю на утиной охоте, этот, видимо, завалялся.

— Расскажи им про Николаеву лису, — подсказала Валентина Ивановна.

— Тот тоже поучительный случай подтвердит мои слова, что с плохими патронами нечего на охоту ходить.

Мороз в тот день небольшой был, градусов десять, не более. Иду лугами, лису высматриваю и слышу выстрел у себя на пути неподалёку за кустами.

«Раз стреляют, нечего мне тут делать. Надо в сторону подаваться», — решаю я. Правее забираю, вышел на открытое, и слышу, кто-то окликает меня, к себе зовёт, в руке шапка, машет ею. Ну, думаю, может человеку помощь какая нужна, повернул, подхожу. А это Николай, ну, тот, что на молоковозе работает, теперь он уже не охотится, бросил.

— Ты посмотри: вот тут я был, вот лиса передо мной сидела, — объясняет он, указывая на следы на снегу. — Метров тридцать разделяло нас, не больше. Вот дробинки по снегу прочертили впереди лисы, вот сзади, а за ней дроби-то нет, значит, весь заряд в неё угодил, а она убежала. Как так? — удивлению его не было предела.

— Патроны старые, негодные у тебя, — говорю ему.

— Да что им будет, уток и зайцев ими стреляю, всегда они при мне в машине, до этого никогда не подводили, — завозмущался Николай.

— То-то и оно, что в машине, то тепло, то холод, вот тебе и результат, — пытаюсь вразумить его, да не хочет он слушать. Убеждает, что лиса заколдованная, не иначе. Ну а я вроде как свидетелем должен быть.

Усмехнулся я про себя: нашёл же причину, но ничего ему доказывать не стал. На том и разошлись.

— Значит, нечистая сила ему помешала, — засмеялся Гена. — Молодец! Во придумал, во на кого теперь надо всё сваливать, если на охоте не повезёт — толкнул меня в бок локтем.

— Разное на охоте бывает, а однажды такое произошло и по сей день мне неясно, патроны были свежие и вину свалить не на кого и сам уразуметь не уразумею, — продолжал Михеич.

С Борисом в тот раз были на охоте, пересекаем поле, а на пути у нас небольшой кустарничек. Борис с ветру его обходит, я другой стороной. Ну, думаю, если какая живность в нём есть, скорее его услышит, чем меня, в мою сторону побежит. Присел я, опёрся коленом о снег, чтобы не маячить и точно лиса выскакивает, я ей по боку с ружья. Метров с тридцати стрелял, она сразу и осела, зад у неё отключился, она передними ногами загребает, повернула и в мою сторону прямо на меня ползёт, канаву в рыхлом снегу за собой оставляет.

Обрадовался добыче, поднимаюсь с колен, неторопливо переламываю ружьё, патрон стреляный заменить. И в это время на моё шевеление лиса поднимает голову, уставилась на меня, видимо, только разглядела, тут же вскакивает и убегает. Всё это быстро и неожиданно произошло, я заторопился, запутался с патроном, задержался с выстрелом, вдогонку ей пальнул, когда уж от выстрела толку никакого.

Проходил я за этой лисой полдня, поначалу капельки крови были видны на снегу, потом и этого не стало, ход у неё резвый, лиса как лиса.

— Что тут непонятного? Всё тут ясно: это она со страху наполовину окочурилась.

— Как это так наполовину? Разве такое бывает? — смотрел с улыбкой Михеич на Гену. Мы засмеялись, даже Валентина Ивановна забыла про вязание.

— Не это главное. Дело тут в другом. Вот что мне непонятно: вы по ней стреляли, а она повернула и к вам ползёт, вот что, никак одно с другим не сходится, — подозрительно и пристально смотрел Гена на Михеича.

— Бывают подобные случаи. Стрелишь по ней в кустах, дробь за ней по веткам хлестанёт, она поворачивает да в твою сторону кидается.

— Что она не слышит, откуда стреляют, что ли?

— Видно, некогда ей разбираться, в кустах затрещало, хлестанула по ним дробь, она и кидается сломя голову от них куда подальше, считает, что там опасность. Вылетит на чистое, на открытое после выстрелов, вот она перед тобой, а у тебя в стволах стреляные гильзы. На этот случай, если есть время заранее подготовиться, охотники меж пальцев один, а то и два патрона зажимают. Если ружьё с эжектором, то почти мгновенно перезаряжаешь. Так-то.

— Выходит, больше чем до одного звери считать не умеют, сложение не знают и память у них совсем короткая. Так, Михеич?

— Не знаю, в науку не вдавался, но подобный случай у меня с зайцем вышел, не помню, рассказывал вам о нём, нет ли. Да ладно.

Краем лесополосы иду, впереди поднялся заяц, далековато поднялся, мне и пальнуть по нему не пришлось. Побежал он вперёд меня, а там лесополоса неподалеку кончается. Наперёд знаю: подождёт меня заяц у края, увидит, что я следом иду, да и побежит через поле дальше. Одним словом, надежды никакой не лелею. Вот такой расклад у нас с зайцем вышел.

А тут смотрю: другой стороной впереди лиса наискось бежит на сближение с лесополосой. Пожалел я, конечно, минут десять шагай я пораньше, самый раз бы встретились. Ну уж что есть, то есть. Смирился и продолжаю шагать, вдруг вижу: навстречу мне заяц несётся. Заметил меня и в поле сиганул. Достал я его выстрелом, а самого любопытство разбирает: неужто это тот самый. Дохожу до конца лесополосы и по следам вижу: да тот самый заяц, какого я поднял.

Вот он добежал до края, посидел, поджидая меня, с другой стороны лиса вывернулась, он от неё шарахнулся, а про меня и забыл. Вот так было. Так что на охоте ко всякой неожиданности будь готов.

— Михеич, вот бы лиса погналась за зайцем, здорово бы было!

Хорошо прицелиться одним выстрелом, обоих можно завалить. Ведь так, Михеич?

— Вы уж как-то так распределитесь, чтобы другому не обидно было. Не всё одному, вас двое и зверей двое. Для справедливости и жребий можно потянуть, кому кого стрелять.

— Вы чё? Они ждать, что ли будут?

— Попросите, может и подождут.

— Михеич, вот вы говорите, что я не всегда серьёзным бываю, а сами чё несёте.

Мы весело и дружно засмеялись, Гена отрешённо и кажется с обидой смотрел на нас, что совсем ему было не свойственно.

— Ты про этот случай мне не рассказывал, — с удивлением проговорила Валентина Ивановна, едва мы успокоились.

— Может, запамятовала. После каждой охоты ты из меня, как хороший следователь, все подробности вытягиваешь, да ещё советы даёшь. И этот случай не должен упустить в разговоре, ну да ладно, что теперь, — примирительно проговорил Михеич.

— Лису капканом трудно поймать? — спросил я.

— Когда знаешь дело, оно всё просто. Нет, не сложно, если всё правильно сделаешь, через пару дней приходи — лиса твоя. Даже вроде как и не интересно, буднично получается. Но если чуть насторожишь её: запах оставишь или маскировку нарушишь, на этом твоя охота и кончится.

Да вот такой пример. Летняя дорога на лугах, зимой ею не пользовались, а лиса приспособилась по ней кустарник пересекать. Видно по следам не раз прошла, следы наслоились. Ну, думаю, не трудно тебя тут взять. Поставил я капкан под след, как известно, всё это делается с подветру, замаскировал, как положено, а тут ещё снежок посыпал, ветерок легонький потянул. Через день прихожу, а перед капканом бугорок небольшой надуло, лиса другой колеёй прошла. Думаю: дай-ка обману тебя. Я что сделал: сломил сухую небольшую веточку со всеми мерами предосторожности да кинул на ту сторону, думаю, веточка её насторожит, она этой стороной пойдёт, как раз в капкан.

Прихожу в очередной раз и что вы думаете? Вижу по следам: дошла она до прутика, села перед ним, похоже, долго сидела глубоко снег промяла, разглядывала его, мозговала, потом развернулась и ушла в ту сторону, откуда пришла, и больше на этой дороге не объявлялась. Вот так-то.

— Ветер ветки ломает, не обходит же она каждую стороной, — удивился Гена.

— В начале и я так думал. Но, видимо, в зверях что-то заложено для самосохранения, что нам не подвластно. Так-то. Слышал от одного старого охотника, мол, лиса даже чувствует напряжённый металл взведённых пружин в капкане. Так ли это не берусь судить, может это всего лишь домыслы.

— Значит, она всегда на чеку, так выходит? Врасплох её трудно застать? — ждал я, что на это Михеич скажет.

— И у неё бывают промахи. Ещё какие! Бывает самому не вериться, что так вышло.

Опять же трасса наша. Далековато я от неё был, день морозный, давление высокое, слышимость хорошая в плотном воздухе, и будто совсем рядом с тобой машины гудят. Иду, лыжами шаркаю и вижу: прямо у меня на пути лиса в поле лежит. Ну лежит и лежит. Ясно, что по такой погоде не моя она. Всё ближе, ближе к ней. Нет, лежит, будто меня и не слышит. Ружьё у меня на плече, да и не думаю снимать, знаю одно: стрелять не придётся. Смело иду, вот это и сыграло мне на руку. Всё ближе подхожу, уже явно различаю её, клубком свернулась, вроде как спит. Может не живая — такая мысль зародилась. Тут время к выстрелу подходит, на всякий случай ружьё уже в руки взял, хотя самому никак не верится, что на выстрел подпустит. Ведь давно должна услышать меня и убежать. Не понимаю ничего. Сам продолжаю идти, уже и волнение начинает брать: как бы ещё метров десять пройти там и стрелять можно. Прошёл я эти десять метров, самому непонятно, что же с лисой, всё никак эту головоломку решить не могу. Остановился в пределах выстрела, она мгновенно резко вскидывает голову, ей после сна всмотреться надо, разглядеть меня в маскхалате, этих пару секунд мне хватило, чтобы выстрелить.

Пришёл я к такому выводу: двигался я ровно, шорканье лыж слилось с гулом машин, она сквозь дремоту всё это слышала, но восприняла как отдалённый шум, стоило мне остановиться, она мгновенно на перемену звука среагировала. Остановись я раньше и поминай как звали лису.

— Да, Михеич, везёт вам. Интересный случай, это надо запомнить и самим попробовать, — нетерпеливо заёрзал на стуле Гена.

— Ещё поинтересней был, — задорно продолжал Михеич.

— Морозный день выдался, шибко морозный. Зачем в тот раз на охоту пошёл сам не знаю, но пошёл. Ведь знаю, заяц ближе чем на полкилометра к себе не подпустит, а про лису и говорить нечего. Пересекаю лог, спускаюсь по ветреному склону, снег с него выдран до земли, чахлая низенькая трава, да кое-где ледяная корочка вот и всё.

Снял я лыжи, под мышку их и иду, размышляю о пустой трате времени. Что меня заставило оглянуться назад, не знаю, может, привычка на охоте смотреть по сторонам. Глядь, а меня лиса догоняет, я даже опешил, но не остановился, продолжаю идти. Думаю, поравняется со мной, метров сорок разделять нас будет, самое расстояние для выстрела. А лиса бежит, не галопом, но всё же резво. Выбрал подходящий момент, выпустил из-под руки лыжи, вскидываю ружьё и стреляю, она лишь чуть ускорила бег, когда лыжи громыхнули об землю.

Первым выстрелом снял её. С опаской обдирал, посчитал, что больная, но никаких признаков не разглядел. Упитана, мех хороший, чистый, мездра как мездра, никаких зацепок. Для себя вот какой вывод сделал: я шёл, она бежала, наши движения совместились так, будто я стою, может, она приняла меня даже за пень.

— В то время ты молодой был, мы только поженились, какой тогда ты был пень, — не отрываясь от вязания и не поднимая глаз, проговорила Валентина Ивановна. Мы дружно засмеялись.

— Засиделись мы, на работу вам рано вставать, да и наскучило, про одно и то же, — проговорил Михеич, переждав наш смех.

— Михеич, вы нам не рассказали про самое главное: как охотиться на лису, — мне хотелось продолжения разговора.

— Продолжайте, Михеич, у вас складно получается, делитесь опытом. Везёт же вам! Смотрите: как магнитом их к вам тянет. Одни от вас не убегают, другие наоборот к вам бегут, вон всё как просто.

Надо и нам как-то собраться, тоже сходить лис пострелять, — проговорил небрежно Гена. На что Михеич улыбнулся, ни слова не сказал.

— Заинтересовал ты ребят, уж продолжай, раз просят, недолго остаётся, скоро осечки у тебя пойдут, а там и охота кончится. — Валентина Ивановна склонилась под стол выпутывать клубок из ножек, котёнок его выкатил из корзины и немного порезвился с ним.

— Слушайте, раз так хочется. Моя охота простая, — проговорил Михеич неторопливо, собираясь с мыслями. — Сводится она к немногому: во-первых, нужен ветерок — это непременное условие успеха охоты на лису. Высматривать лису всегда нужно идти супротив ветру. Если увидел мышкующую, а она зимой и днями нередко мышкует, хотя, как известно, сумерки — вот её время. Увидел, значит, да сам не подшуми, не покажись ей на глаза раньше времени, понаблюдай за ней, какого направления она придерживается. Знай, все выделяющие места на своём пути она проверит, будь то копёшка или стог, полынь или кустарник, во всё свой чуткий нос сунет. А теперь смотри, к какому месту сможешь скрытно подобраться, там и жди. Бывает часу не проходит, лиса в рюкзаке у тебя. Если насторожишь невзначай, вроде и виду не подаст, но уже не пойдёт в твою сторону.

Да вот пример: пересёк я лесополосу, осматриваю поле и вижу лису, она, значит, движется в мою сторону, копны одну за другой проверяет, что рядом с лесополосой рядком стоят. Выбрал я место, затаился, жду. Всё ближе и ближе подходит ко мне, я уже стал присматривать место, где удобнее её ободрать. Стрелять немного рановато, пусть ещё десяток метров пройдёт, решаю я. Уже, значит, ружьё с предохранителя снял и тут за спиной у меня вдали выстрел едва слышимый прозвучал. Вскинула она голову, посмотрела в ту сторону и вроде как продолжает мышковать, но вот свернула немного в поле, услышав под снегом мышь, подпрыгнула, ударила передними лапами по снежной корке, перекусила мышкой, немного сместилась в мою сторону, снова в поле подалась и как-то полукругом потихоньку стала отдаляться.

У меня одно правило есть: никогда не торопиться с выстрелом, у многих выдержки не хватает, пальнут преждевременно, а она крепка на рану и уйдёт лиса.

Жду, может снова ко мне двинется, ан нет, спокойно так, продолжая мышковать, развернулась и ушла. Делайте из этого вывод: никогда напрасно не стреляйте, не балуйтесь выстрелом, не выказывайте всем зверям да птицам в округе, мол, я иду.

— Говорите: далеко прозвучал выстрел и её сразу насторожил?

Она что и за километр ко всему прислушивается? — удивился Гена.

— Слух у неё хороший, потому редко попадает на глаза. На то ты и охотник, чтобы её перехитрить. Тут уж используй погоду, не забывай про маскировку, не подшуми, глядишь, и повезёт тебе. На лёжке бывает можно к ней подобраться. А однажды подошёл к лисе вплотную, вот как с вами рядом над ней стоял. Вышло так: на поле с пахоты снег сдуло, но не везде, по прямой до неё метров двести было, а прошёл я с километр, выбирая куда ступить, зигзаги выписывал. Обувь мягкая — валенки на мне были, ими неслышно ступаешь по мёрзлой земле. Решил, значит, опыт провести, до каких пор допустит.

На снегу она лежала, ну я ради интереса едва-едва прикоснулся ногой к снегу, тут же услыхала, как вскинет голову, всмотрелась и ну бежать, мечется с перепугу то в одну, то в другую сторону, отпустил от себя немного, первым выстрелом снял.

— Можно было и уважительно к ней отнестись: просыпайся, кумушка, хватит спать, пора и со шкурой расстаться.

Михеич не придал значения балагурству Гены, торопясь продолжил:

— В буран интересная охота на лис, любит она на стогу отлёживаться, какая нору выкопает в соломе, другая на приступок ляжет, иная под стогом с подветру клубком свернётся.

Если не пугает непогода, ступай, где-то ты на неё да наткнёшься, без лисы домой не придёшь. Спит под завывание ветра крепко, тут и осторожничать сильно не надо.

Что вам ещё рассказать, — задумался Михеич. — Да вот, пожалуй, не лишним будет пример. Вижу лису, бежит она по полю наискось на сближение с лесополосой. Я значит, с другой стороны за снежным надувом стараюсь поспешать за ней. Нет, нет, да выгляну, жду, когда она приблизится ко мне для выстрела.

Лесополосы она любит пересекать там, где есть разрывы, это учтите. Выглянул я в очередной раз, рановато стрелять, решил для себя, ещё надо немного пройти. Пригнулся, значит, и шагу не успел сделать, вот она лиса надо мной стоит на надуве. Разглядывает сверху меня, не поймёт, что тут за чудо. Потом уж до меня дошло: когда выглядывал, мелькнул я капюшоном маскхалата, да попал ей на глаза, приняла за зайца, ну и решила поживиться.

Бывает охотники привлекают лису к себе так: сам, конечно, затаится и подкинет рукавицу вверх, стремится, чтобы она лисе на глаза попала, та любопытна, бывает, мгновенно примчится, посчитает, что птицы дерутся да между собою добычу делят, отобрать срочно надо.

— Михеич, во идея: надо мячик кинуть, пусть катится, за ним-то она точно кинется! Как такое? У тебя есть мячик? — спросил меня Гена.

— Зачем он мне.

— Надо найти и не один, вдруг первый не заметит.

— Заметит, как она не заметит, если футбол с собою взять, — улыбался Михеич.

— Ладно-ладно, перестреляем всех ваших лис, и в капкан ловить будет нечего, посмотрим, смешно ли вам потом будет.

— Я разве против? Пытайтесь, ищите свои способы охоты, у каждого охотника есть свои хитрости, но не всякий делиться ими с другими станет.

Такой вот интересный случай вышел. Последний день охоты, закрытие. Иду и размышляю: поохотился зиму удачно, лис хорошо пострелял, зайцев. Провела бы меня лиса напоследок, да так чтобы долго из ума не выходила, злость бы на неё и на себя за свою оплошность до следующего года продержалась и тогда можно сказать, что этот сезон удачно закончился. И что вы думаете: как задумал так оно и вышло.

Много ли, мало ли протопал, увидал лису, мышкует, полем идёт, на пути у неё стожок соломы небольшой, ясно не минует она его. Моя цель — подобраться к этому стожку незамеченным. Лиса своё я своё, прикрываюсь от неё этим стожком, чтоб значит, на глаза ей не попасть. А тут она в сторону сместилась, и я оказался для неё на открытом, до копны ну метров двадцать осталось, пришлось замереть не двигаться. Она всё ближе, ближе, в неудобной позе замер, колени затекли пошевелиться надо, но терплю, тут она за копну зашла. Я поднял ружьё, приготовился к выстрелу, так сказать, вслепую жду, знаю, не минует она этот стожок. И вот он лисовин стоит наверху, разглядывает меня, понять хочет, что же это такое. Я нажимаю на курок, происходит осечка, лисовин мгновенно скрывается с глаз. Я отбегаю в сторону, но стрелять уже поздно. Лисовин удирает во всю прыть, наст то держит его, то нет, он проваливается, запинается, дважды чуть не упал. Произойди такое после выстрела, я бы до вечера гонялся за ним, посчитал, что ранил его. Мы засмеялись.

— Почему произошла осечка, — полюбопытствовал Гена.

— Капсюль бракованный оказался, иной причины я не нашёл.

Сколько курком не чакал, так выстрел и не произошёл. Кажется, всё вам интересное и поучительное рассказал, больше нечего и припомнить. Валентина Ивановна поднялась со стула, отложила вязание.

— Принесу дров, холодать в избе начинает.

— Не спеши, всё не выстынет, затоплю я печь, — попытался отговорить её Михеич.

— Всё тело затекло, хоть разомнусь, — ойкая, Валентина Ивановна принялась одеваться. Мы тоже засобирались домой.

— Михеич, значит до субботы, может, и на лису поохотимся, — в предвкушении интересной охоты, с радостным настроением одевался Гена, добавил: — рюкзак большой не забыть надо взять.

— Да пару мешков прихвати, вдруг ненароком разохотишься.

 

Мы с Михеичем засмеялись. Отдать должное Гене: он терпеливо переносил подобные издёвки.

 

ЛЕСНИК

Начинается рассвет, светлеет небо, тускнеют звёзды, просыпается деревня. Сквозь утреннюю морозную прохладу доносится скрип ворот, бряканье вёдер, порою раздражённое покрикивание хозяев на нетерпеливое и требовательное мычание коров, блеяние овечек, визг поросят, вся эта живность на подворье не признаёт выходных, в силу привычки к определённому времени требуют положенный корм.

Мы стоим у мостика через Паньшиху, всматриваясь в сумерки, поджидаем Михеича. Время тянется медленно. Гена нетерпелив, будто не мы припёрлись ни свет ни заря, а опаздывает Михеич. Гена привык владеть ситуацией, а ожидание — это невольное подчинение обстоятельствам, с чем не хочет мириться его натура лидера.

— Ты знаешь, что такое подсознание и как оно срабатывает? – спрашивает, точнее, ошарашивает меня Гена.

Вот это выдал он! Для него это недоступные дебри, не иначе как сестру наслушался. Знаю, не любитель он книг, возьмём у Михеича почитать про охоту, подержит он у себя, а потом меня и расспрашивает.

— Не пользовался, не держал в руках, не знаю, — едва сдерживая улыбку, отвечаю ему.

— Не умничай, а слушай. Вот мы ждём сейчас Михеича, топчемся тут, время теряем, в нас накапливается недовольство им, а потом оно, это недовольство, нас, не спрашивая, хочешь не хочешь на него когда-нибудь и выльется. Понял, как работает наше подсознание? То-то.

— Запомню, приду домой — запишу.

— Что-то ты разговорился сегодня с утра, — покосился на меня Гена. Ты взял патроны, какие назаряжали? — тут же сменил он тему.

— Взял.

— Все взял?

— Лис столько не наберётся, сколько патронов с собой.

— Надо было ещё пулями и картечью для верности назаряжать, уж тогда ни одна рыжая плутовка не ушла бы от нас.

— Ты помнишь, что говорил Михеич: это не охотники, какие пулями да картечью за сотню метров во всё подряд пуляют, верного выстрела на таком расстоянии не будет. Губят напрасно дичь, оставляют раненых зверей и птиц на мучения да никому не нужную погибель.

— Я смотрю, ты сам стал как Михеич. Много чего он говорит. Нечего теории подводить под каждую утку или зайца. Увидал — пали, некогда тут вымерять расстояние.

— Из наших ружей на полста метров верный выстрел, не дальше.

Михеич сто раз повторял: хочешь стать хорошим охотником — учись скрадывать зверя, подойди к добыче на убойное расстояние, потом и стреляй. Вот основное правило для всякого охотника.

— Михеич, — хмыкнул Гена, — он сильно правильный, а, как говорится, не будь правильным — будь настоящим. Устарел со своими правилами и эти книжки давно искурили, по каким он изучал свои правила, не стало их. Пора самим начинать соображать, быть себе на уме, свою самостоятельность проявлять в охоте. А если бы он в лаптях до сих пор на охоту ходил и нам бы надо переобуваться, так что ли? Чё ты на это скажешь? Молчишь. Не спорю, многому он нас научил, много чего от него переняли, но не повторять же его жизнь, время другое сейчас, жизнь вносит свои поправки, — убедительно доказывал Гена.

— Пока ты будешь размышлять, другие твою утку или зайца шлёпнут, а чтоб успеть — шустрее шустрых надо быть.

Вон они из своих пятизарядок пока видят зайца, до той поры и колошматят по нему, тут главное — покрупнее дробь, а там уж как получится, кому повезет, может, зайцу: удерёт — живым останется, а может, и охотнику: глядишь, зацепит дробью, а с подранком проще справиться. Если мы с тобой такими же правильными будем, как Михеич, думаешь, зверьё сбережём, от этого дичи больше не станет, только охоту себе будем портить, вот и всё. И что ты предлагаешь: ходить по полям, не охотиться, а умничать. Тоже мне занятие, — проговорив это с издёвкой, Гена отошёл в сторону, отвернулся, дав тем самым понять, что разговор закончен.

Наконец, отделяясь от домов, всё яснее и яснее проступал сквозь рассвет силуэт Михеича. По нему можно часы сверять, подходил точно к оговоренному времени. Здороваясь, Михеич добродушно улыбался.

— Ждёте, попусту время тратите, без меня вы бы к этому времени зайчишку какого-нибудь до беспамятства загоняли, без выстрела вам бы сдался. Ведь так? — пошутил Михеич, поправив видавшую виды свою цигейковую шапку.

— Темно, какой заяц, — отцовским голосом, каким образумывают непослушных детей, проговорил Гена. — А вот на лису мы, похоже, опоздали. Помните, вы говорили: пораньше утром иди вдоль лога, с какой-нибудь да пересечёшься. Лиса, пока снегу мало, на лёжку в лога уходит. Ведь так? — вопросительно смотрел Гена на Михеича, ожидая подтверждения.

— Так-то оно так. Вот только путь у меня намечен в другую сторону, поймой надо пройти. Или вы своё задумали? Ступайте, ступайте, я вас не неволю, одним вам свободней будет, всё успеете за день поизбегать. Смотрю, зайцы вам наскучили, лису подавай, — глядя на нас, хитровато улыбнулся Михеич. — Решайте: со мной вы или сами по себе.

— Здесь есть одно «но», — назидательно, не торопясь, выговаривал свои слова Гена. — Прошлый раз от этого мостика мы пошли по прямой дороге. Вон как удачно всё сложилась — двух зайцев подстрелили. Сегодня вы намерены повернуть направо, а эта дорога не для охоты. Не раз убеждался: направо пойдёшь — ничего не убьёшь, что-то да помешает и сегодня сорвётся охота, как пить дать. Проверено и не раз. Я делаю так: выхожу из дома, сворачиваю налево, переулком выхожу на соседнюю улицу, а там уже поворачиваю направо. Налево или прямо вот наш путь, там сплошное везенье, а обратно вернуться можно правой дорогой, — смотрел Гена сверху вниз на Михеича, подтверждая свою убежденность, пристальным взглядом.

— Никак на ночь глядя сказок наслушался, чего тебе только в голову не придёт, всё собираешь, — засмеялся Михеич, неторопливо пошёл вперёд, свернув направо.

— Ладно, мне всё равно. Сходим по правой правильной дороге, но только не для охоты предназначена она. Ну а там посмотрим, что из этого выйдет. И на лугах лиса есть, она даже покрасивее, потемнее окрасом, чем полевая, — пытаясь придать голосу безразличный, беспечный тон, направился Гена вслед за Михеичем. Я замыкал наше шествие.

Речушка, вдоль которой мы шли, протискивалась узким ручейком подо льдом среди покрытого инеем камыша, скатившись в пойму, разлилась вширь, кажется, спокойно вздохнула после долгого трудного пути.

Из-за горизонта, навстречу нам, поднималось солнце, охватывая острыми яркими лучами всё величие природы. Мы вышли на протоку с высокими обрывистыми берегами, зима где-то задержалась со своими морозами, под нами потрескивал неокрепший лед, едва-едва присыпанный снегом, настораживая и вынуждая нас держаться поближе к берегу.

Растянувшись цепочкой, мы шли друг за другом, нередко подныривая под нависающие кусты, иногда приходилось осыпать себя инеем, холодок пробегал по телу от попавшего за воротник снега.

Под ярким солнцем иней на деревьях и на льду искрится, вспыхивая блёстками. Вот оно зимнее чудо! А ведь можно было дома просидеть и не увидеть всего этого. Одного этого стоит сегодняшний день! С каким наслаждением вдыхаешь морозную прохладу, а душа питается своей пищей — прекрасным, всем тем, что окружает и сколько бы это ни длилось, знаю, не будет предела насыщению. Здесь царство тишины и покоя, лишь иногда сорвётся с ветки и плавно опустится снежинкой иней. Замерла природа в своей красоте, стараешься и ступать поосторожнее, но скрип снега под ногами незваным гостем врезается в эту тишину, да и Гена не умолкает. Я приотстал от них, и всё же до меня доносятся обрывки фраз, Гена что-то доказывает Михеичу, Михеич же своим молчанием не соглашался с ним.

Обычно я стараюсь не вступать с ними ни в споры, ни в дискуссии. Прислушиваясь к их противостоянию, принимаю сторону то Гены, мысленно отстаивая интересы нашей молодости, то склоняюсь на сторону Михеича, поддерживая его знания и опыт, опиравшиеся на разумность. Я люблю охоту такую, какая она есть, за азарт, за ту страсть, какой я отдаюсь весь, без остатка, молодому, физически развитому, есть, где выплеснуть из себя энергию. Нет, не материальная выгода в первую очередь влечёт меня сюда, а сам процесс, сам интерес охоты. Нередко радуясь, я смотрю вслед улепётывающему зайцу, ловко обхитрившему меня, запоминая на будущее полученный урок. Гена недоумённо косится в таких случаях на меня, не сдерживаясь, с досадой высказывает:

— Чему здесь радоваться, будет в рюкзаке — тогда и веселись.

Пошли, — тут же поторапливает меня.

Нет, не буду я ему доказывать, что полнота жизни во всём её многообразии намного интереснее и богаче той, которая сводится лишь к одной материальной выгоде. Пожалуй, и не докажешь, начни говорить — посчитают ненормальным.

Услышав наши шаги, на противоположной стороне протоки, на выступе, одновременно подняв головы, выжидающе и настороженно смотрели на нас куропатки. Гена мгновенно вскинул ружьё.

— Не стреляйте! — услышал я резкий окрик Михеича.

Куропатки шумно взлетели, планируя над поляной, неподалёку сели и тут же торопливо побежали, пугливо оглядывались.

— Нельзя что ли стрельнуть, никто ж не увидит, — с непосредственным безразличием проговорил Гена.

— Нельзя! Вот что ребята я вам скажу и не раз вам это повторял: когда вы со мною — слушайте меня. Договорились?

Что нам оставалось делать? Мы покорно промолчали.

— Это браконьерство? Да? — не терпелось мне расставить точки над i.

— Во-первых, у вас в путёвки вписаны лиса и заяц, вот и гоняйтесь за ними хоть до упаду. На других зверей ли птиц вы не имеете право поднимать ружьё. Уяснили? Про куропаток отдельная речь, здесь дело посерьёзнее браконьерства обстоит.

— Как так? — не понимал я Михеича.

— Нельзя добивать последних птичек.

— Почему вы решили, что последних?

— Не решил, а хорошо знаю, жизнью проверено. Раньше и я их стрелял, но с той поры прошло много лет.

Гена, шедший впереди, не оборачиваясь, проговорил с укором в голосе:

— Раньше вы хотели и стреляли, теперь не хотите и другим нельзя. Так, по-вашему, получается?

— Нет не так, — редко я видел Михеича таким твёрдым и резким. –

Раньше её много было, вот и стрелял.

— Если те времена вспоминать, тогда и зайца пора заносить в «Красную книгу», да молиться на него. Сами говорили: в былые времена и лыжи были не нужны, сплошь заячьи тропы, да так утоптаны, идёшь как по асфальту. Не ваши ли слова?

— Да, меняются времена, — с нескрываемым сожалением проговорил Михеич, — но куропаткам и сусликам за эти годы досталось больше всего.

— Куда подевалось всё? — меня заинтересовал этот разговор. Я никогда особо не задумывался на эту тему, мне казалось, оно всегда так было, как есть и так должно быть. А из прошлого можно наслоить годы друг на друга, сгустить морозы, метели, всех зайцев в один год собрать и преподнести так, будто это была норма жизни. Чем не ностальгия по прошлому. Пожалуй, одна из излюбленных тем охотников-неудачников, да тех, кому всё в нашей жизни не так, да не эдак.

— В моё детство, — начал было Михеич, но перехватив недоверчивый взгляд, каким покосился на него Гена, отвлёкся, — не всегда я был таким старым, и у меня было детство, и в школу я ходил. — Сделав открытие для Гены, продолжил: — в моё детство этих сусликов было не считано, что тебе муравьёв вокруг муравейника, куда ни пойди, везде их встретишь. Развлекались мы тем, что сусликов ловили и не только ради своего удовольствия, нам за них ещё и деньги платили. Государство объявило им войну, считалось, они много зерна съедают, мы, ребятня, были основным воинством в войне с ними. Да не по силам, оказалось, победить нам их.

Много было перепёлок. Отовсюду доносилось их: «Фьють пюру - спать пора».

Про куропаток и говорить нечего, куда ни пойди, везде встретишь этих семейных пугливых птичек. Случится на бригаду зайти, не один табунок поднимется, мякина остаётся, там вот они в ней копаются, зёрна выбирают, зимой-то с кормом не так свободно.

Про белую куропатку вы наверно и не слышали. Тоже сколько много её было. Она, как заяц, к зиме линяет. В октябре уже белой становится, луга выкошены, снегу нет, далеко её на открытом видно.

Как вступила в дело химия, тут всё и переменилось. Человек возомнил себя царём природы. Даже авиацию в ход пустили, разные яды распыляли, зерно протравливали. Быстро сусликов победили, почти под корень перевели, да и много кого ещё потравили.

— Да-да, помню, смотришь вверх, у кукурузника ворота распахнуты, а там грузчики маячат, лопаты в руках у них только мелькают.

Выкидывают дармовой корм — овёс с отравой. Было такое, помню. - Гену тяготили назидательные, утомительные разговоры. Как я заметил: если ему не удавалось отделаться от скучной темы, то он пытался своими репликами хотя бы разнообразить её.

— Это происходило лет пятьдесят назад, а ты говоришь. Откуда можешь знать-то. И причём тут грузчики с лопатами?

— Ну, знаю и всё, а откуда знаю, сам не знаю, — выкрутился как мог Гена.

— Те же суслики они были мерилом чистоты природы. Их травили, травили и себя, только этого не замечали. Раз их не стало, значит что-то не так, что-то нарушено в природе, надо бы насторожиться. Ан нет, ну живём и живём, зачем задумываться, лишние проблемы себе создавать. А там что будет, то и будет, хоть трава не расти.

Вот и куропатка. Совсем её почти не стало, бывае, встретишь табунок в конце зимы, позади остались холода, радуешься за них — выжили. Ну, думаешь, разобьются на пары, несколько выводков к следующей зиме станет, но не напрасно говорят: цыплят по осени считают.

Подходит зима, а ни одного табунка и не увидишь. Года три-четыре не попадает на глаза, потом снова вдруг небольшой табунок объявится, и снова радуешься за них, да не долго. Сколько у неё врагов! Тут тебе и звери, и птицы, охотники, редко какой не поднимет ружьё, не пальнёт по стае. Вот так-то, — замолчал надолго Михеич, пока Гена не увидел следы «рысей».

— Смотрите, смотрите, мамаша с детёнышем! Это же рыси прошли, — в возбуждении он сдвинул шапочку на затылок и торопливо принялся перебирать патроны, отыскивая самую крупную дробь, приговаривая, — сейчас мы их замочим.

— Собаки здесь прошли. След рыси если увидишь, ни с каким не перепутаешь.

— Собаки? Зачем они сюда? — с недоверием, немного опешив, смотрел Гена на Михеича.

— Зайцев гоняют.

— Одни что ли?

— Одни. Они и приваду у меня съедают. Бывает и норку из капкана выдернут, истрепят, порвут шкуру и бросят. Много от них вреда.

— Дикие?

— Наши поселковые. Разговаривал с хозяином рыжего кобеля, тот посмеивается: «Собаке воля нужна, иногда с цепи отпускаю, а куда она бегает — не моё это дело, а собачье».

— Неужели они зайца догоняют? — удивился Гена.

— Одна гонит, а две-три на перехвате. Иной год опустошат всю округу, редко какой белячишка в чащобе выживет. Вот такая напасть ещё есть.

— Чё думать, перестрелять их надо, вот и всё.

— Это в посёлке они тебя облают, да ещё укусить норовят, а здесь на свободе другими становятся, дичают, что тебе волки, за версту охотника обходят.

— Охотовед как на это смотрит, не разговаривали с ним? — поинтересовался я у Михеича.

— Что охотовед. Протокол на них не составишь, штраф не возьмёшь.

— Дымком, кажется, потянуло, — озирался я по сторонам, пытаясь определить источник.

— Перекрестись и дым развеется, — громко засмеялся Гена своей шутке.

— Значит, верно, кто-то костёр жжёт, я уж думал, мне показалось.

Кто бы это? Охотникам в этой забоке вроде делать нечего, — размышлял вслух Михеич.

— Поднимайтесь, чаем напою, — услышали мы доносившийся с обрывистого берега голос. Сверху на нас смотрел плотный, коренастый владелец голоса лет пятидесяти. Широкое светлое скуластое лицо приветливо улыбалось.

— Никак Фёдор. А тебя какая нелёгкая сюда занесла, — радостно проговорил Михеич.

— Служба, долг.

— Вон ты сколько на себя взвалил и в выходной тебе не терпится, дома не сидится.

— Пока снегу мало, да и болота замёрзли, решил обойти свои владения, посмотреть все ли целы деревья, не балует ли кто. Пройдите вперёд, там вам удобно будет наверх подняться, — указал Фёдор рукой на коряжистое дерево, изогнутое до самого льда.

— Это и есть твои воспитанники? — здороваясь, Федор доверчиво, открыто улыбался, крепко пожимая руку.

— Мои, мои. Хорошие ребята. Давненько мы с тобой не встречались.

— Располагайтесь, вот и вода вскипела, сейчас чай заварим, - из котелка, висевшего над огнём, пыхтя, вырывался пар, поднимая крышку.

Мы присели на валёжину. Внешность Фёдора для меня знакома, он то появлялся у нас в посёлке, то на несколько лет пропадал. Жил с матерью старухой в ветхом домишке на окраине деревни. Сельчане отзывались о нём неодобрительно. Других подробностей я о нём не мог вспомнить, да и как вспомнишь, «если не знал, да ещё и забыл», как любит повторять мой сосед.

— Вы всё зверушек переводите и не жалко вам их, — сыпал Фёдор в котелок заварки, в то же время, щурясь и отстраняя лицо от дыма.

— Если меру знать, то ничего в охоте противоестественного нет.

В меру он и яд лекарством служит, — Михеич разломил тонкий прутик на мелкие части и бросил в огонь.

— Все бы знали меру, да руководствовались разумом, тут и разговору не было, — Фёдор поправлял палкой костёр, отстраняя лицо от жара. Наблюдая за ним, я заметил одну особенность: пользовался он одной правой рукой, левая была согнута в локте и прижата к животу.

— Тебе, Михеич, охоту в укор я не ставлю, знаю, плохого от тебя природе не будет. Все бы люди были такие, и мне бы не было необходимости почти каждый день обходы делать. Не осталось в людях внутреннего запрета на недозволенное, распустился народ. Где тот хозяйский подход ко всему, какой веками в людях сложился. Нету его.

Не только о сегодняшней выгоде тогда думали, и о последствиях, и о завтрашнем дне. Посмотри вокруг: что творится и какими люди стали. Душу свою испоганили, а то и вовсе её не стало, а на её место ума не нажили, вот и получается, в потёмках одним днём живут.

— Опять ты за свою излюбленную тему взялся, уж слишком, Фёдор, ты требователен, ну есть такие люди, ничего не скажешь, попадают, только обо всех по ним судить не надо.

— Как не надо? Надо. По ложке дёгтя в бочке мёд оценивают, а ты говоришь не надо. Вот он живой пример, недавно это было, утка ещё не вся улетела. Иду лугами — денёк чудесный солнечный, тёплый ветерок траву колышет, лицо ласкает. В низинках у болот осока ярко зеленеет, деревья не обронили лист, раскрашены разным цветом. Тут вот оно всё перед тобою: любуйся, наслаждайся красотою, радуйся жизни.

Вижу на другой стороне Щучьей протоки охотника, ружьё у того на плече. В такой чудесный день и охоту оправдать можно, она как повод побыть здесь, подумалось мне. Среди этой красоты и не до ружья будет. В такие моменты хочешь не хочешь, а другим человеком становишься, самому хорошо и от тебя исходит радость всему. Да недолго тешил я себя подобными мыслями.

Налетает на того коршун, и что вы думаете! Вскидывает тот ружьё и стреляет по нему. Попал. Да как не попасть в такую крупную птицу. Коршун складывает крылья и комом падает вниз, у самой земли очнулся от шока и давай загребать торопливо крыльями, обоими враз, к себе наверх, в спасительную вышину, а уж там расправить крылья и парить, приходить в себя от полученных ран.

Охотник, у меня язык не поворачивается того назвать охотником, наблюдает за коршуном, ружьё держит наготове. Коршун продолжает рывками подниматься вверх и уж, казалось бы, вот она спасительная высота, но тот снова вскидывает ружье, раздается выстрел, всё повторяется.

Я давай кричать: что ты творишь. Да расстояние разделяло нас большое, и разве докричишься против ветра.

После третьего выстрела и вовсе покинули силы коршуна, уже не мог забираться к себе наверх. Утиная дробь оказалась мелкой для сильной и крепкой на рану птицы, не прервала жизнь, но все же делала своё гиблое дело, коршун вразнобой махал крыльями, едва удерживался над травой. Тут ветер пришёл ему на подмогу, порывом понёс его вдаль подальше от этого нечеловека и там уронил в траву. А тот закинул ружьё на плечо и пошагал своей дорогой.

Скажите, для чего он это сделал, зачем погубил птицу. Какое тут удовлетворение, какое удовольствие от такого поступка и от такой охоты? Как понять такого человека. Если ты человек, то осмысливай свои действия. А если не можешь осмысливать, то зачем такому доверять ружьё. С каким настроением он придёт домой, неужели совесть его не будет мучить. Хотя с чего она его будет мучить, если её нет, будь она, не поступил бы так. Вот так мы и живём. И как после этого относиться к охотникам.

— Но не все же такие, Фёдор, не будь ты слишком строгим ко всем-то, — упрекнул его Михеич.

— Как не быть, всё больше сталкиваешься не с тем, чем надо, - проговорил обозлённым голосом Фёдор.

— И про чай забыли, — подвинул Михеич котелок поближе к огню. -

Ты так и не берёшь в руки ружьё, а ведь был каким заядлым охотником, — смотрел Михеич на Фёдора пытливо.

— Нет, и не возьму. Урок хороший я получил, да не один. На охоте времени много было, чтобы всё осмыслить и во всём правильно разобраться.

— Расскажи, расскажи ребятам, — проговорил Михеич, не скрывая и своей заинтересованности.

— Не всякий человек меня правильно поймёт.

— Ничего-ничего, как они воспримут — это их дело молодое, одно знамо не повредит.

— Настаиваешь, расскажу, особого секрета в этом нет, может, когда-то и они задумаются.

— У Чертовой ямы я тот год промышлял, там во мне и начало после того случая просветление пробиваться. Жил я в землянке, рыбаки её соорудили, летом они ею пользовались, а зиму она пустовала.

Теперь уж нет её, сгорела. Норку я ловил, ондатру, лису постреливал, ну и зайчишка иногда попадал, жаркое из него приспособился готовить, тушить с квашеной капустой, съедобно получалось.

Как-то после бурана пошёл я капканы проверять, в одном месте распинал я снег — цепочка на привязи, а капкана нет, утащил его зверёк. Вертлюг разошёлся, тросик и выскользнул. Посмотрел вокруг, потоптался, нет никаких признаков капкана, снег всё собою укрыл, все следы спрятал. Пришлось хоть и с сожалением, но смириться с потерей капкана и зверька.

Проходит, как бы не соврать, пожалуй, неделя, может чуть дольше, за это время я и домой успел сходить. Возвращаюсь однажды под вечер с охоты в свою землянку и вижу на набитой лыжне царапины, иду, присматриваюсь, в конце концов разобрался: зверёк с капканом тут прошёл. Откуда он взялся, мои капканы все на месте, гадаю я, про тот я уже и забыл. Дошёл я до самой землянки и вижу норка у крылечка едва шевелится, пытается бежать, да силы её уже оставили. Прижал я её, заверещала она тоненьким голоском, вижу капкан мой тот потерянный. Обычная самодовольная радость в такой момент, как у всех охотников бывает, промелькнула и во мне. Ну и всё на этом бы и дело закончилось, но в землянке вечера долгие, а ночи ещё длиннее, все бока пролежишь, всё передумаешь. И взбрела мне в голову такая мысль: что норка сама ко мне пришла, чтобы я её добил, чтобы не мучилась. Хотя знаю, она случайно попала на лыжню, по ней легче было идти, лыжня и привела её к моей землянке. Вот только не мог никак избавиться я от этого наваждения, всё она перед глазами стоит.

После этого случая что-то надломилось во мне, ставлю капканы, а самому совестно, будто я делаю нехорошее, пакостное дело, поймал себя на том, что осматриваюсь по сторонам, как бы кто не заметил за этим делом. Украдкой, всё украдкой. Проохотился я тот сезон, сам думаю, пройдёт время, забудется этот случай и всё станет на свои места.

Зародилась эта мысль во мне, что норка пришла, чтобы я её добил, укору я этой мысли сразу не дал, она и давай разрастаться, к тому же на другой год пара случаев подобных добавилось.

В тот год воды мало к зиме в озёрах осталось, какие болота совсем пересохли, от проточки, что недалеко от землянки, омуток лишь остался, и в том не больше метра воды. Прохожу как то мимо, а там целые тропы бобры набили, на берег по ночам вылазят, ветки себе на корм под лёд таскают.

Думаю, не выживут они здесь, насквозь перемёрзнет эта лужа, отлавливать надо, бумаги на это дело есть. Поставил капканы, дня за два четырёх добыл, посчитал, что всех выловил, оказалось, нет, след на это указал. Поставил ещё капкан, затаился бобёр, не показывается, но, как говорят, голод не тётка.… Прихожу в один из дней и вижу следы бобровые по проточке. Давай разбираться, что к чему. Оказалось, вытолкнул, убрал бобришка мой капкан со своего пути, вылез на лёд и пошёл искать себе лучшую долю, понял, что здесь капкана ему не миновать. Проверил он все норы в округе, да они на сухом, не пригодны для жилья оказались. Развернулся он и пошёл обратно, к себе в нору, на верную погибель, смирившись со своею участью.

— Поймался? — спросил Гена подозрительно, с каким-то затаённым смыслом при этом смотрел на Фёдора.

— Нет. Я тут же снял капкан и больше к этой луже не подходил.

Гена отвернулся в сторону, потеряв интерес к разговору, на лице у него промелькнула усмешка, словно говорила: я так и знал.

— Последней каплей, что добила во мне охотника — это случай с ондатрой, — продолжал Фёдор, — поставил я мордушку на нору, прихожу на следующий день, ночь была не холодная, ледок тонкий намерз, сквозь него всё хорошо видно. Вижу: ондатра в мордушке без движения, зубами в сетку вцепилась, да так и околела, а рядом с мордушкой на воле ещё одна мёртвая лежит. Видимо, одна билась в агонии, у неё воздух кончался, а другая, сопереживая ей, тоже умерла. Тут что хочешь, то и думай, но я убедился: не просто они бесчувственные звери и у них душа есть. Как после всего этого ружьё в руки брать.

— Может, по другой причине она умерла, может, пришло ей время, — высказал я своё предположение, уж слишком неправдоподобным показался мне его довод.

— Значит, тебе не доводилось видеть, как зверьки ухаживают, прихорашивают друг друга, иначе бы не спросил. Иного объяснения тут и быть не может. Поверь мне, — хлопнул Фёдор своей ладонью меня по коленке.

— Поразил меня вот такой случай, он до сих пор у меня в голове не укладывается, — оживился Фёдор. — Михеич, помнишь один год вода среди лета поднялась, всю пойму залила, не оставила ни одного клочка суши.

— Давно это было, как забыть, редко такое случается.

— В отпуске тогда я был, на Большом острове жил, от людей отдыхал. Избенка какая-никакая была, той водой её разметало да и унесло.

Любил я вечерами на берегу сидеть, зеркальная гладь воды завораживает, радостный покой на душе, невысказанно удовлетворённым уходишь спать. Однажды любуюсь закатом, яркое низкое солнце красочно высвечивает кроны деревьев на противоположном обрывистом берегу и вижу: недалеко от меня косуля выходит из зарослей, смело подходит к воде и пускается вплавь. Река широкая, течение будь здоров, сами знаете какое, к тому же противоположный берег — крутояр. Будь она горная, можно было понять, но самой пуститься в такое рискованное путешествие, с её маленькими копытцами, для меня это стало загадкой. На другой вечер уже две косули пустились вплавь. И на следующий вечер я видел переплывающую косулю. Всяко ломал голову над этим, но так и не нашёл вразумительного объяснения происходящему, пока не пришла большая вода, она и разгадала мою загадку, но только наполовину. Выходит, козы спасались от наводнения. Но как они могли знать почти за неделю заранее о надвигающемся бедствии, о том, что затопит весь остров. Вот вопрос. Не могли же они отсюда услышать шум воды там, далеко в горах за сотни километров. Не иначе между ними связь есть, между нашими козами и теми, кого вода уже коснулась. Вот и думай тут. — Помолчав Фёдор продолжил, — Странное создание человек, смотрите, из каких противоречий он состоит: ведь большая часть охотников любят природу, можно сказать, дом им тут родной, а идут любить природу с ружьём в руках. И пойми самого себя.

Гена встал с бревна, Фёдор замолчал, проводил его взглядом.

Гена отошёл в сторону, глянул на небо, покрутил неторопливо головой по сторонам, похоже не зная, что предпринять. Было понятно, не намерен он дальше выслушивать Фёдора, его заумные домыслы.

Тут Михеич пришёл ему на помощь:

— Ладно, Фёдор, пойдём мы, ребятам набегаться вдоволь надо, им и без того зимний день короток, видишь, уже не терпится, не сидится. Приходи как-нибудь домой, там и наговоримся.

— Зайду, зайду, выдастся непогода, обязательно зайду. Валентине Ивановне от меня поклон.

— Хорошо, скажу, что встречались, она частенько о тебе вспоминает.

— Что же вы и чаю не попили.

— Чем угощали, тем и потчевались, — отшутился Михеич.

Лишь немного мы отошли, Гена ненароком принялся строжиться:

— Вы зачем с ним общаетесь, ему или в секту, или в психушку, там с его заскоками самое место. На кой чёрт он нужен. Он же с приветом. Им в деревне все недовольны, а вы с ним разговариваете. Надо же придумал! Радовался бы, что норка сама к нему пришла, а он давай всякую ерунду сочинять. Да и бобёр вылез прогуляться подышать свежим воздухом, а ему что померещилось. В дурдоме ему прописка.

— Фёдор — правильный человек, — перебил его Михеич, — побольше таких, мы бы намного лучше жили. Не знаешь ты его, не понял, — неторопливо подбирая слова, проговорил Михеич, пытаясь своим спокойствием и рассудительностью остудить пыл Гены.

— Хорошо, вот вы говорите одно, но от людей я ни одного хорошего слова о нём не слышал. Почему?

— Ты присмотрись, какие это люди.

— Наверное, не просто так на него с топором кинулись. Вон рука, не шевелится, перерубили, — напирал Гена.

— Любит он лес, дорожит им, бережёт. Приедь ты в лес за дровами, сушины пособирать — подскажет, даже поможет. Но вздумай ты живое деревцо спилить, сразу врагом ему станешь.

— Если такой хороший, почему же его нигде не держат?

— Да по той же причине: неугоден он начальству, у тех то кум, то брат, то сват, всем дай да на дармовщину. Фёдор никого не признаёт, ни одной лесины лишней не даст срубить, будь ты там хоть кто.

Только санитарные рубки и всё. Кому такой слишком правильный нужен? Вот и избавляются от него. Освободится где-нибудь место лесника, ну, думают, одумался, научился жить, пригласят, а он всё таким же остаётся неисправимым, он и лесничим работал, у него образование по лесу есть. Как-то слышал: донкихотом неисправимым его называли. Старушка-мама девятый десяток разменяла, да избушка наполовину в землю ушла, вот его хоромы и вся его семья.

Таков он Фёдор.

Давайте-ка с лугов выбираться. Этим логом выйдем в поля, там пройдёмся — указал Михеич рукой наверх.

Гена больше не проронил ни слова, шел, молча думая о чем-то о своём.

Лог, в который мы свернули, узкой расщелиной с крутыми обрывистыми берегами врезался в пойму, но выползая в поля, расширялся, собирая в себя в летнюю пору талые и дождевые воды с большой округи.

Наверху Михеич, пристально сузив глаза, что-то заприметив, всматривался вдаль.

— Вон-то тёмное пятно на склоне, не лиса ли? У вас позорче глаза, может вы разглядите.

— Кочка или клок соломы, — голосом, не терпящим возражения, мимоходом проговорил Гена.

— Солома на склоне быть не должна и почему одна кочка темнеет, — размышлял вслух Михеич.

— Снег сдуло, вот и темнеет, чё тут думать.

— Сдуло, говоришь, и с одной. Ну-ну. Подойдём поближе — там прояснится.

Мы шли, всматриваясь вперёд, строя разные предположения, пока окончательно не убедились, что это не клок соломы на противоположном склоне, а, свернувшись клубком, спала лиса.

— Чуть бы ветерок посильнее, при этом не подойти, услышит, — сожалея, проговорил Михеич.

— А может ползком, я в армии быстрее всех ползал, давайте попробую, — нетерпеливо смотрел Гена на лису.

— Ну что ж, попытайся, только не спеши, может и получится.

— Откуда начинать ползти?

— До низу ты дойдёшь, в лог спустишься, только смотри куда ступить. Дальше поосторожней надо. Вон тот кустик полыни перед лисой, от него стрелять можно. Вскинет лиса преждевременно голову, подшумишь её, тут уж затаиться надо, переждать, да подольше, чтобы успокоилась.

Гена переломил ружьё, проверил патроны, распорядился:

— Вы тут сами потише, да спрячьтесь, чтобы не видно вас было, я пошёл.

Неторопливо ступая, спустился он в лог. Прежде чем взбираться наверх, повесил ружьё на шею, опустился на четвереньки и в таком положении не спеша стал подвигаться к лисе. Мы присели, из-за укрытия нам было видно, что он старался: останавливался, присматривался, оползал стороной какие-то препятствия. Понемногу между ним и лисой расстояние сокращалось, он прополз половину, вдруг лиса резко вскинула голову, прислушалась. Гена продолжал ползти, из-за неровного склона он её не видел. Лиса успокоилась, снова свернулась клубком, но не преодолел Гена десятка метров, лиса вновь подняла голову, резко вскочила, отбежала немного, остановилась, повернулась боком, оглянувшись назад, но тут же быстро помчалась с глаз.

Гена продолжал ползти.

— Ну, всё пошли, — начал вставать Михеич.

— Давайте досмотрим это кино, самое интересное начинается.

Михеич усмехнулся, остался сидеть.

Вскоре Гена дополз до травы, осторожно снял с шеи ружьё, приготовившись к выстрелу, приподнял голову, не увидев лису, потихоньку стал подниматься выше и выше, пока не поднялся во весь рост, все время всматривался вперёд, как будто лиса стала невидимкой.

Я кое-как сдерживал смех, Михеич улыбался.

Вот он оглянулся назад, наверное, подумал, что прополз. Оглядел всё вокруг себя, сделал несколько осторожных, неуверенных шагов вперёд, всё ещё на что-то надеясь.

— Шуми ему, чего уж там, — приподнялся Михеич.

— Ты что там ищешь? — громко крикнул я ему.

Гена обернулся, погрозил кулаком и направился в нашу сторону.

— Идёмте, пока нас догонит, остынет, не то начнутся воспитательные моменты.

Вскоре он нас догнал, особо не расстроился, что не получилось с лисой. Надолго на одном он не зацикливается.

— Хорошо было дикарям, — с завистью вздохнул он, — никогда домой с охоты без добычи не возвращались.

— Почему ты так решил? — настороженно спросил Михеич, он, кажется, начал понимать Гену, ожидая от него очередного подвоха.

— А что? Пошли они на охоту, вот он мамонт. Попрыгали вокруг него, покидали копья, завалить не получилось, раздразнили только. Затоптал он двоих-троих соплеменников, прикинули: на ужин хватит. Привязали их к шестам, принесли в стойбище, зажарили их на костре, съели. Сплясали свой воинственный танец, может даже всплакнули по своим погибшим товарищам.

— К чему ты это? — насторожился Михеич.

— Да не бойтесь, это я так.

 

Мы дружно засмеялись.

 

ВЕСЕННЯЯ ОХОТА

Утреннее солнце ярким светом наполняет комнату, настойчиво лезет в глаза, мешает поваляться в постели. Нет, не злит, хотя я и пытаюсь закрыться одеялом от него. Сегодня выходной, спешить мне некуда, но и валяться, когда тело просит действий, не по себе. С каждой минутой моё внутреннее состояние усугубляется всё большим и большим недовольством, будто я своим бездействием совершаю преступление против себя и прихода весны. С ощущением приятной лёгкости во всём теле выскакиваю из постели, выглядываю в окно.

После ненастной дождливой погоды яркое солнце и чистое голубое небо, уже этого достаточно для хорошего настроения, если сюда добавить свою молодость, то оно радостней вдвойне.

Не успел я вдоволь насытиться на крылечке чудесным солнечным утром, щурясь от ярких лучей, приятно ласкающих нежным теплом, пришёл Гена. Одет по-походному: болотные сапоги, лёгкая куртка нараспашку, рукава засучены, без головного убора.

«Куда это он собрался, ни о чём заранее не договаривались. Что-то задумал», — взяло меня любопытство.

— Здорово.

— Здорово. Что сегодня будешь делать? — спросил он меня деловым тоном, при этом поскрёб свой тёмный короткий волос.

— Если не заставят, то ничего не буду делать.

— Что, могут заставить?

— Не знаю. Взрослые, они какие: будешь дома маячить у них перед глазами, вроде ты и никому не нужен, но стоит куда-то пойти — всё, без тебя не могут обойтись. Всю осень и зиму ворчали, что от дома отбился, кроме охоты знать ничего не хочу, дел вон сколько. А какие дела-то? Среди недели после работы всё делал. Так они. Не знают, что им надо.

— Давай на луга сходим, что дома сидеть. Спроси, что делать, сделаем и пойдём.

— Спрашивать не будем, срочного ничего нет, иначе бы сказали.

Если спросишь — напридумывают, что и вдвоём не справиться. Пошли, — соглашаюсь я.

Чудесный день тянул вдаль подальше от посёлка, от надоевшего за зиму однообразия скучной монотонной жизни, хотелось на простор, полной грудью надышаться, освободиться от внутренних душевных застоев и просто среди природы порадоваться весне.

Лёгкая штормовка и трико самый раз по солнечной погоде, а без болотников далеко не уйдёшь по залитым лугам. Эти вещи из моего охотничьего гардероба всегда под рукой, ждут меня на вешалке, на веранде.

Две минуты и мы уже за огородом пересекаем сырую лужайку со скудно пробивающейся зелёной травкой. В луже плавают домашние гуси, что-то выискивают там, опуская головы в воду. Между ними суетятся утки, тем приходится вставать торчком, чтобы дотянуться до лакомой добычи. Стайки скворцов торопливо перебегают по гривке, сосредоточенно заняты одним: поиском корма. Долгий перелёт истощил пичужек.

Чем дальше мы уходим от деревни, тем оживлённее становится вокруг: птичье разноголосье плотным шумом окружает нас. Вороны, зимовавшие здесь, чувствуя себя хозяевами, своим раздраженным карканьем выказывают недовольство: поналетели тут, не вписываются в радостную суматоху дня, лягушки усердно квакая, так стараются, так надрываясь, усердствуют, можно подумать, хотят докричаться до самых отдалённых уголков, призывая партнеров.

Иногда из-за деревьев, растущих по берегам протоки, доносятся выстрелы.

Сегодня открытие весенней охоты. Все охотники при деле, лишь мы вдвоём, ещё Михеич да Илья не на охоте, последнему денег жалко платить за путёвку, а мы прониклись убеждениями Михеича, как-никак наш шеф-наставник. Все, даже те, кого и охотниками не назовёшь, так сбоку припёку, и те на охоте, а мы ради убеждений жертвуем охотой. Идея идеей, но досада-то берёт. Взять путёвки и пойти наперекор Михеичу — не дело, потому как соглашались с его доводами и почти после каждого слова поддакивали. Вот Гена и решился запоздало разобраться: так ли верны запретные взгляды Михеича на весеннюю охоту.

— Михеич за свою жизнь наохотился, — принялся критиковать его Гена, нахмурив при этом брови, придав лицу учёную серьёзность, - остыл он к охоте, а может, просто лень лишний шаг сделать, лучше на печке валяться, чем по грязи шляться. На старость лет жалость к уткам проснулась, а ведь сам когда-то молодым был, думаешь, о чём-то тогда он думал кроме охоты. Сомневаюсь. Поди носился по лугам и палил налево-направо, не жалел никого, а теперь бессонницей страдает, вот и лезет что попало ему в голову, и нам палки в колёса ставит, — возмущался он.

— Но он не запрещал нам охотиться, не отговаривал, просто размышлял вслух при нас, а мы соглашались. Разве не так? — пытался я быть справедливым.

— Давай разберемся, где он прав, а где не прав, где есть истина, а где просто его прихоти. Вредна ли весенняя охота? Если да, то чем. Надо ли охотиться весной, а может, действительно нет и нужно следовать Михеичевым убеждениям. Согласен? Начнём?

— Начнём, — засмеялся я, заранее зная итог, хотя Гена не из тех, которые одни и те же доводы могут склонять сегодня в одну, завтра в другую сторону. Но тут на кону стояла охота.

— Михеич говорит: «Утка после зимовки и долгого перелёта тощая, одни кости да кожа и есть в ней нечего, что её стрелять». Говорил? Говорил.

А осенью на открытии охоты, что она сильно закормлена, жиром заплыла что ли, сало с неё капает? Сплошь пеньки. Обгрызешь, обсосёшь косточки и всё. Чирок тот в ложке утонет, проглотишь и не заметишь, что съел. Значит, и осенью не охоться, так по его разумению получается, жди октября, когда она тело наберёт. Разве не прав я? Кому надо мяса — вон магазин на то есть, а в охоте самое главное — сама охота. Так, друг?

— Конечно, конечно, — дурачась, поддакиваю я. — Измельчал нравом народ, огрубел в желаниях. Возьми ранешные годы, на кого охотились? Ведь стреляли вальдшнепов, гаршнепов, куличков разных, бекасов. Чем меньше пташка, тем вкуснее считалась, не напрасно именовалась: королевской дичью. А есть-то там что было? Да совсем ничего, а ведь мучились, старались. Сварили из этой мелочи супчик, подышали им, насладились запахом и сыты были, ещё и на балу как бабочки порхали. Теперь другие запросы: брюхо набить, да поплотнее, только и всего. И где он утончённый вкус? Развеялся с годами, улетучился. Всё, нет его в людях. Ведь дичью наслаждаться надо, а не объедаться. Для ихних запросов стайка с домашними животными у каждого в подворье есть, — пытался изо всех сил казаться я серьёзным.

— Во! Вот и весь ответ. А то утка тощая! Нашёл Михеич повод для запрета! Самый смак в ней сейчас, — загорелся Гена. — Значит, весной, пока она жиром не заплыла, надо на неё охотиться, чтобы понять истинный вкус дичи. Вот и доводы его полетели. Все его слова на воде вилами писаны. Что раньше об этом молчал, — требовательно спросил меня Гена.

— Ты мне слово не давал, не спрашивал, сам всё говорил, — Гена подозрительно покосился на меня, ничего не сказал, что у него на уме при этом было не понять. Может, непоколебимое его Я в этот момент пошатнулось для самого себя.

Тут же он продолжил критиковать Михеича:

— Ещё Михеич говорил: «Утка с чужбины домой летит, не дело её выстрелами по поднебесью гонять, пусть спокойно гнёзда устраивает, яйца несёт и птенцов выводит». Его слова? Его.

Мы уток и не думаем бить, на это селезни есть. Подумаешь, двадцать селезней и четыре гуся подстрелили бы, ведь столько, кажется, по путёвкам нам на двоих положено, а пролетает их миллионы и что бы от этого стало, так, капля в море. И где на утках написано свои они или пролётные. Какие в тундру летят, чё их жалеть, охотников там нет, подумаешь, песцам меньше достанется, мышей пусть едят.

Да и те, каких бы мы подбили, они ведь сэкономленные. Многие охотники едут сюда не столько на охоту, сколько погулять. Вот и пусть гуляют не до уток им. Да, друг?

— Согласен, согласен, — поддакиваю я, — селезней вон сколько много, чё их жалеть. Утка только крякнет, зовёт она одного селезня, а они как бандиты семеро на одного, окружат утку и гоняют её, каждому надо до неё добраться, ей бедной не то что перекусить, пёрышки некогда поправить, не дают ей покоя. И какое после такого стриптиза она потомство даст, загнанная, голодная, ну снесёт два-три яичка и всё на этом, вместо десяти-то.

Вон взять петуха, какое у него большое хозяйство, он один справляется, чинно ходит по двору и куры у него недёрганые, спокойные.

Смотри себе, чтобы соседний петух в его гарем не забрался, да рогов не наставил. Так что нечего селезней беречь, уменьшить их надо, и тут не прав Михеич.

— Значит, от весенней охоты больше пользы, чем вреда, — сделал Гена глубокомысленный вывод, приняв всерьёз мои слова.

— Рассыпались Михеичевы доводы в пух и прах. Ему и крыть нечем, и сказать больше нечего. А желания его не в счёт. Так друг? Мало ли что он хочет или не хочет, не обязаны мы как попугаи повторять его слова и следовать его прихотям. В следующем году дураками не будем, возьмём путёвки и поедем на охоту, пора начинать быть себе хозяевами.

Одно мне не нравится в этой охоте: нет свободы, не походишь с ружьём, — продолжал рассуждать он, — сидишь в скрадке как привязанный. Такая охота на Михеичево терпение самый раз, а он не хочет. Дома, видишь ли, ему интересней сидеть. Ну и пусть сидит.

Ладно, в этом году мы пролетели с охотой, хотя могли сделать так: взять путёвки, сделать скрадок, сесть в него, а уток не стрелять.

Да, друг? Тут и по-Михеичеву было бы, и мы вроде на охоте, при деле, не так досадно, — принялся Гена обманывать себя.

— Да, да, конечно. Можно было ружья взять, а патроны не брать, - продолжал я подыгрывать ему.

— Как патроны не брать? — возмутился он.

— Если не стрелять, то зачем патроны. Даже пример для такого случая есть: братья Кунаширские перед охотой заезжают в магазин, старший вроде как поответственней должен быть, таким он и кажется, говорит: «В этот раз много пить не будем, ну перед обедом там, перед ужином по стопочке для аппетита и болеть с похмелья не будем». Младший: «Тогда нам одной бутылки хватит». Старший: «Всё же на всякий случай возьмём штуки три-четыре». Так и у нас: стрелять не будем, но патронов наберём.

Гена покосился подозрительно на меня, продолжил приводить свои доводы:

— Вдруг гуси прилетят, рядом сядут. Что тогда? Всю жизнь потом будешь жалеть, да ещё и посмешищем станешь.

— Можно холостыми зарядить, бабахнуть без дроби, — продолжал дурачиться я.

Он остановился, уставился на меня уничтожающим взглядом.

— Ты что несёшь! Подумай! То слова за день не добьешься, молчишь как бука. Что на тебя нашло? Разговорился. Молотишь всякую чепуху.

Я не сдерживаясь, расхохотался.

— Тебе разве этого мало, — широким жестом провёл я рукой перед собой. — Ты посмотри, сколько солнца, какой яркий день, огромное голубое небо, весна пришла, тепло принесла, что ещё надо.

Гена что-то хотел сказать, но только зыркнул по моему лицу резким взглядом, развернулся и пошёл вперёд. Видимо, решил: что разговаривать с ненормальным.

Почему не знаю, но меня досада не брала, то, что мы не на охоте, мне достаточно было этого чудесного дня. Природа для меня - это сказка, в которой я нахожусь. Невысказанные радостные чувства владеют моею душой. Всё пространство вокруг заполнено весной, в каждой луже солнце, радостное неугомонное разноголосье птиц, торопливо снующих туда-сюда. Они делом заняты, суетятся, куда-то спешат, торопятся, этого дня долго ждали, наконец он наступил и теперь многое надо успеть, а что, наверное, и сами пока не разобрались. Весеннее возбуждение не даёт им покоя. Во всём власть весны, даже, кажется, прошлогодняя трава ожила, поблёскивая на солнце.

Одного хотелось: остаться здесь жить, только тут будет полная и насыщенная смыслом жизнь, только тут был бы я беспредельно счастлив. Здесь бы я стал частью природы, слился с нею, и утро, и вечер, и ночь, и день всё было бы во мне и со мною, и я бы своею душою растворялся в каждом мгновении весны.

— Слышишь, стреляют, — прервал мои грёзы Гена.

— Слышу, слышу. — Странная особенность у Гены, будто всё, что происходит вокруг, я могу воспринимать только с его слов. Порою надоедает, но я терплю, пусть думает, что только ему одному доступно всё видеть и слышать. Пусть получает удовольствие от своего повышенного самомнения, как я от природы.

— Смотри, вон пацан навстречу бежит, да шустро, может, что случилось.

Здесь, где мы идём, луга голые, пустые, о чём недвусмысленно говорит близость деревни, а точнее хозяйская деятельность человека. Редко где стоит дерево или растёт куст, зимою камыш поломало снегом и ветрами прижало к земле, низины в эту пору залиты водою и кажется вся площадь ровной, как стол. Перемещаться приходится по гривкам, кто бы не шел, виден издалека во весь рост и даже этот мальчуган, кажется, неестественно велик.

— Давай сюда, — махнул ему рукой Гена.

Но мальчишка решил обогнуть нас дугой, Гена кинулся ему наперерез, подставил ногу, тот шлёпнулся, проюзил по сырой земле.

— Что случилось, куда бежишь? — спросил его требовательно Гена.

— Домой. Ничего не случилось, — спокойно ответил мальчишка, поднимаясь с земли.

— А зачем так нёсся.

— Сказать, что папка убил гуся.

— Из-за этого и мчался сломя голову? Мы подумали: черти болотные за тобой гонятся.

— У меня слова едва-едва во рту держались, я со всех сил сжимал губы, боялся, что раньше времени вырвутся, скорей надо было до деревни добежать.

Мы засмеялись.

— Гусь большой?

— Рук моих не хватает на его крылья.

— Где отец охотится?

— Все там, на Лебяжьем, народу много, а уток ещё больше и егеря и охотоведы там. Все там.

— Ладно, беги дальше. Давай без обиды, я тебе пенделя для разгона дам, чтоб ты скорее нагнал самого себя, — предложил ему Гена.

— Теперь уже не надо, поздно.

— Это почему?

— Чё спешить, слова куда-то делись, нету их.

— Ну ладно, брат, давай.

Мальчишка торопливо пошёл своей дорогой, мы не спеша продолжили свой путь.

— Подрастает замена отцу. Смотри, как его захватил азарт охоты, теперь уж не вырвется до конца жизни из этих объятий.

— Верно, — согласился со мной Гена, — такой не будет рассуждать и птичек оплакивать, а будет радоваться каждой убитой утке.

— Чем, интересно, сегодня занимается Михеич? Как ты думаешь?

Неужели он слышит выстрелы и его это нисколько не задевает.

— Раз жалость к уткам в нём проснулась, наверное, в церкви грехи своей молодости замаливает, что ему больше делать, — ухмыльнулся Гена.

— Он же не верующий и церкви у нас нет. С чего ты это всё взял?

— А чем ему больше заниматься. Да ну его.

Мы подходили к проточке с заросшими ивняком берегами, через которую мы надеялись перейти, чтобы попасть на озеро к охотникам.

В стороне в зарослях услышали голоса.

— Давай подойдём, узнаем, как охота, — предложил Гена.

Мы не могли предположить, что кроме охотников здесь кто-то может быть. Каково же было наше удивление, когда мы увидели Михеича. Они с Фёдором, склонившись, срезали молодые побеги ивняка и складывали в уже приличную кучу.

— Что это значит? — требовательным, громким голосом спросил Гена.

Михеич с Фёдором выпрямились, с недоумением смотрели на нас.

Слишком странным и непонятным всё это показалось мне. Одну, две метёлки у деревни можно было срезать, не тащиться такую даль.

Да и нарезали они столько много, что я не мог придумать такому количеству никакого разумного применения, в одном был уверен: к охоте они никакого отношения не имели. Не тот Михеич человек, чтобы говорить одно, а поступать по другому, да и Фёдор ярый противник охоты.

— Я спрашиваю: что тут происходит? Зачем все эти хитрости, нас отговорили от охоты, а сами, значит, ветки на скрадки готовите. И как вас после этого понимать.

Михеичево лицо озарилось улыбкой, карие глаза заблестели, Фёдор по-прежнему смотрел, ничего не понимая, а Гена продолжал строжиться:

— Ну и что, много уток набили? Чё молчите и сказать нечего. Седину нажили, а сами как ребятня украдкой. Михеич сел на бревно, продолжая улыбаться.

— Сядь, успокойся, — позвал он Гену.

— Что мне садиться, что садиться, я и стоя всю правду в глаза могу сказать. Мы как дураки по лугам шляемся без дела, а вы значит, молчком решили охоту себе устроить. Так да?

— Сядь, тебе говорю.

— Я с вами не то что сидеть, но и стоять рядом больше не буду. Чё тут разговаривать, что тут непонятного, скажете, на метёлки прутья режете, такую даль вы бы за этим не попёрлись. Ружья где? — смотрел Гена вокруг вытаращенными глазами.

— Фёдор, объясни ты ему, видишь, меня и слушать не хочет.

Тут, кажется, и до Фёдора стало доходить происходящее, он присел на бревно, как и Михеич разулыбался, широкое лицо его стало радостным, простым и по детски доверчивым.

— Что тут скажешь, хорошие у тебя ребята, видишь, горой стоит за уток, сам не охотится и другим не даёт.

— Это я, я что ли, чё ты несёшь, ты в кого меня превращаешь, - возмущению Гены не было предела.

Не сдерживаясь, Михеич и Фёдор громко рассмеялись. Гена, недоумевая, смотрел то на одного, то на другого во все глаза, кажется, и он начал понимать, что ничего не понимает, что же здесь происходит на самом деле.

— Развеселил, развеселил, что тут скажешь, давно я так не смеялся, — вытер платочком Михеич глаза.

Гена по инерции продолжал, уничтожать их взглядом.

— Посмотри на луга, — указал Михеич рукой в сторону деревни, - что ты видишь. Ничего не видишь. Ни одного ни деревца, ни кустика, вот мы и решили восполнить этот пробел, хотим деревьев насажать.

Самое время теперь, земля сырая, всё в себя принимает, — успокаивал его Михеич разговором, — давно мы с Фёдором это задумали, тут и погода ко времени подошла.

— Вы, вы, — выкал Гена, не зная, что сказать, наконец, строжась выпалил, — не могли нас позвать.

— Не хотел я вас неволить, ваше дело молодое, кипит в вас жизнь, а мы на солнышке кости погреем, да не спеша доброе дело сделаем. Фёдор подал мне котелок.

— Сходи, набери-ка воды, чайку согреем, я тем временем костёр приготовлю.

Мы по очереди пили чай, кружек было две, Михеич с Фёдором нет-нет да переглядывались, улыбаясь над Геной, он сидел хмурый, непривычно молчаливый, мне даже жаль стало его. Разговор не клеился: два-три сказанных слова и снова тишина. Мне хотелось избавить нас от неловкости, в какой мы все оказались.

— Где вы хотите сажать? — попробовал возобновить я разговор.

— Поближе к воде, все озерки да проточки обсадим, а там уж как выйдет. Где коровы потопчут, где огонь съест, где-то людям помешают, но думаем, что-то и останется, да примется, — рассуждая, Михеич, палкой собирал в кучу угли костра.

— Вчетвером мы быстро всё сделаем, — встрепенулся Гена.

— Нам спешить некуда, одни управимся, земля податлива, воткнул лопату, шевельнул ею из стороны в сторону, саженец туда притопнул ногой вот и все дела. На всех и работы не найдётся. Вы уж идите по своим делам, а мы с Фёдором будем смещаться в сторону деревни.

— Михеич, как вы смотрите, если в следующем году путёвки на весеннюю охоту мы возьмем, — настороженно спросил Гена.

— А кто вам в этом году не давал.

— Как? — обрадовано воскликнул Гена, — вы же против этой охоты?

— Мало ли чего я против, у вас своя голова на плечах.

— Так, значит, можно охотиться? Может и вы с нами.

— Охотьтесь, раз желание есть. У меня рука не поднимется в такое время уток стрелять. Посмотри: всё живое радо весне, даже деревья улыбаются. Птицы про осторожность забыли — не до этого им.

Пора любви, что тут поделаешь, жизнь берёт своё, не много дней дано им для счастья, раз-два и обчёлся, а мы тут с ружьями. Если человеку дан разум, понять это, то надо тому и следовать. Вам я не перечу, ваше дело молодое, сам был молодым, кроме охоты ничего знать и ведать не хотел. Охотьтесь, раз желание есть. Фёдор, ты же держал раньше подсадных.

— Был грех. Понял, понял к чему, клонишь, с домашними они у меня вместе, что от них стало, сказать не могу, но можно будет испытать. Вам я помогу. Вам я верю. Знаю, не переступите дозволенного. Охотьтесь, если без охоты не можете, но пусть вами руководит не только азарт, а где надо и разум.

Пример я вам приведу, какими не надо быть. Прошлой весной приезжали к соседу городские охотники, ночевали у него, родня, какая-то. Про Патапа я говорю, да ты его знаешь, — обратился Фёдор к Михеичу.

— Как не знать, хорошо знаю, — подтвердил Михеич.

— Потом Потап этих, своих охотников расхваливал, — продолжил свой рассказ Фёдор. — «Не чета местным, куда нашим до них. Конкретные ребята, знают толк в охоте, знают, зачем ехали. Пятьдесят уток за два дня, вот это поохотились. Вот это я понимаю! Такие зазря не станут ноги бить, грязь месить. Какие деньги были за путёвки потрачены, с лихвой оправдали. Нам оставили с десяток уток, одни самки, везти поопасались, вдруг дорогой проверят. Здесь-то они как у себя дома, охотовед свой человек, хороший знакомый. Жена щиплет да всё приговаривает»: «Куда их столько, не съедим». «Тереби, тереби. Всё в дело пустим, ничто не пропадёт», — отвечаю ей. — «Собака на что».

— Потап — хозяйственный человек, хороший хозяин, всё у него при месте и порядок в доме, а к общественному видишь у него какое отношение. Попытался вразумить я его: «Ты сам хозяйство держишь и знаешь, матка она приплод в это время даст, не станешь ей весной голову рубить».

«Ты не путай, — отвечает он мне, — здесь своё выкормленное и труд и деньги сюда вложены, а там всё дикое, ничейное. Кто что успел, тем и воспользовался, не я, так кто-то, вот и весь расклад».

«Сколько они выводков загубили, ты об этом подумал?»

"Чего тут думать, голову забивать. Они тут в кастрюле. Нечего где-то в облаках витать», — вот весь его ответ.

— Есть такие охотники, есть, — подтвердил Михеич, — мешками уток набивают, палят из ружей во все, что мимо пролетает. Утки в это время бесшабашные, что их не стрелять. А такие охотники, что волки в овчарне. Доберутся и хлещут, пока патроны не кончатся. Потом осенью сотен, а может, даже тысяч уток не досчитаешься. Сами себе вред делают. Вот только из-за таких я бы охоту весной не открывал.

— Вам я помогу, — повернулся Фёдор к нам, — знаю, похожими на тех охотников не станете, иначе бы Михеич не общался с вами. Приходите, приходите, посмотрим, на что годны мои утки.

Гена радостно вскочил с бревна, засуетился, до такой степени переполняли его чувства, что, кажется, готов был сплясать, а может даже расцеловать всех.

— Бери, — скомандовал Гена, — поможем унести саженцы, потом сходим на озеро, посмотрим на охоту.

— Ступайте, ступайте, одни справимся, — отговорился от нашей помощи Михеич.

— А что, пусть немного помогут, свой вклад внесут в это полезное дело, потом глядишь, гордиться станут результатом своего труда, да и к деревьям после этого бережливей будут относиться. Разве я не прав? — спросил Фёдор Михеича.

— Прав-то ты прав, да у них другое в голове: бежать скорей им надо, поближе к охоте. Разве не так? — хитровато посмотрел на нас Михеич.

— Ну мы немного с вами посажаем, потом и на озеро успеем. Да, друг.

— Конечно, успеем, до вечера ещё далеко, — согласился я.

— Давайте сделаем так: первое озерко будет нашим, мы его обсадим и пусть потом кто-нибудь попробует деревце здесь сломить, руки тому пообломаем. Дальше наши пути расходятся: вам прямо, нам налево. Договорились? — спросил Гена.

— Договорились, — заулыбался Михеич.

Сделав великое дело, которое увековечит нас в природе нашей малой родины, примерно так размышлял я, втыкая саженцы, мы пошли в сторону зимника, там должен на переезде всё ещё держаться лёд, утрамбованный тракторами, уплотнённый за зиму клочками сена. Стога в том месте волоком таскали через протоку. Больше нам негде было преодолеть шумный и мутный весенний поток. Охотники вкруговую на своём транспорте добирались до озера, набирая своим путём немало вёрст, нам такой крюк пешим ходом и до вечера не одолеть.

— Фёдор оказывается неплохой мужик. Тогда первый раз показался мне ненормальным, ну может немного и есть сдвиг в его башке, но не на все сто процентов, как я думал. Смотри, посмеяться даже может, — рассуждал Гена. — Давай, как-нибудь сходим с Михеичем к нему посмотрим, что за утки у него. Неплохо будет с подсадной на охоте. Всех селезней соберёт с округи своим кряканьем. Вот уж тогда настреляемся! А гуси, оказывается, какие большие! Говорит: «Рук не хватает растянуть крылья», вот это да. Может и нам повезёт, чё ты думаешь?

— Скрадки надо пораньше сделать, место занять. Присмотримся сегодня, где утки и гуси почаще пролетают. Подготовка — немаловажное дело.

— Наверное, хорошо, что мы путёвки в этом году не взяли, с бухты барахты сейчас бы сидели как дураки, может даже никого и не подстрелили. К следующему году как следует подготовимся, скрадки за месяц до открытия сделаем, чтоб никто не опередил, подсадная будет, знай стреляй да уток в кучу складывай, — воодушевился Гена.

— Что за месяц, тогда уж с осени скрадки приготовить, — пошутил я. Но Гена всерьёз воспринял мои слова.

— О, точно! Присмотримся сегодня, выберем место и пусть, они зиму стоят. Молодец, здорово придумал, — похвалил он меня.

Мы уже подходили к переезду, осталось лишь за последний куст завернуть, слышим впереди кто-то едва слышно из последних сил выдавил из себя: «Помогите». Мы кинулись вперёд. Из воды выглядывала голова с вытаращенными испуганными глазами, туловище стремительным течением тянуло под лёд, вцепившись в закраину, он едва удерживался. Мы подскочили, тут он расслабился, силы покинули его при виде нас. Мы едва успели схватить за одежду, потянули наверх, он всей массой тела стал погружаться в воду, мы чуть его не упустили, стащив с него куртку, но в последний момент Гена до плеча окунул руку в воду, поймался за патронташ, крикнул:

— Держи меня.

Мы выволокли его на лёд, стоять он не мог, голова падала на грудь, глаза закатывались, вытащив его на берег, положили, раздели, постелив под него снятые с себя вещи.

— Сними с себя и футболку, растирай ему тело, я дров насобираю, — крикнул на ходу Гена, устремившись к кустам.

Понемногу Васька начал приходить в себя, его стало трясти. Тем временем Гена нарвал сухой травы, камыша, огонь ярким пламенем охватил мелкие ветки, подкинув покрупнее дров, Гена пришёл на помощь мне. Ваську всё сильнее бил озноб. С трудом напялили на него мою футболку и Генины штаны.

Гена пошёл ещё за дровами, я выжимал и развешивал Васькины вещи, вдруг почувствовал запах жжёных волос. Повернувшись, увидел, что он лезет прямо в огонь. Схватив его за ноги, я потянул назад, но откуда в нём оказалось столько силы — я не мог его удержать, он выскальзывал из моих рук, оставляя мне штаны. Подскочил Гена, вдвоём мы вытащили его из костра, но он снова полз вперёд медленно, но упорно, словно трактор. Его тело утратило чувствительность, пронизанное насквозь холодом не чувствовало тепла, руки находились в огне, а он ещё глубже зарывался в костёр, дай ему свободу он бы сам себя превратил в шашлык. Я сел на него, упираясь ногами в землю. Содрогаясь, трясясь как эпилептик всем телом, он выскальзывал из под меня, настойчиво лез к теплу.

— Бей его по башке, чё его жалеть, смотри, смотри руки обуглятся, — ломая сушины, кричал мне Гена. — Если и убьешь, не посадят, не мы он бы утоп.

Я из ремня сделал петлю, накинул на обе его руки и потянул, как вожжи, сколько было мочи на себя, ноги его продолжали елозить по земле, но без помощи рук он уже не мог сдвинуться с места, приблизиться к огню.

Понемногу Васька стал приходить в себя, взгляд стал осмысленным, бордовое полное лицо начало бледнеть, с безвольно расслабленных губ отступать синева. Волосы на голове топорщились в разные стороны, огонь подпалил и сделал пышной причёску. Мы усадили его на валёжину поближе к костру, под ноги постелив камыш. Сапоги, похоже, стащило с него течением, пока болтался в воде. Он попытался говорить, но после каждого слова его кидало в дрожь, скажет слово, расслабит стиснутые челюсти и начинает дрожать всем телом, слышен лишь лязг зубов.

В конце концов прояснилась картина, как всё произошло: выше по течению подстрелил он утку, шёл краем воды, сопровождая её, всё надеялся, что прибьёт её течением к берегу, пока не приблизился к переезду. Тут он вышел на лёд, хорошо, что ружьё положил в стороне, не стал им подгребать к себе добычу, иначе бы остался без ружья. Присел на колено, поджидая утку, закраина льда, подмытая водой, обломилась, чудом удалось зацепиться за лёд, попытался сразу выбраться, не получилось, сапоги, наполненные водой, ставшие пудовыми, невозможно было поднять. Пока сбросил сапоги и силы кончились, только и оставалось, оперевшись локтями и вцепившись пальцами в неровности льда, с трудом удерживаться, чтобы не утянуло сильным течением под лёд. Тут мы в самый последний момент подоспели, может, ещё несколько секунд и продержался бы, а там…

Мы наготовили ему побольше дров, сложили в кучу рядом с ним.

— До утра тут тебе хватит, — заверил его Гена.

— Зачем мне до утра, вы не забудьте, зайдите к куму, пусть за мной приедет или придёт, обутки надо, куда мне босиком, — умоляющим голосом просил Васька.

— Зайдём, зайдём, — успокоил его Гена.

— Мимо будете проходить, скажите моей, чтобы баню истопила.

— Ладно, скажем.

— Пусть она мои старые болотники сожжёт, пожарче будет в бане, давно она на них зарилась.

— Ладно, скажем, что болотники разрешил сжечь.

— Постой, а зачем их жечь, ты же без сапог остался, — удивился я.

— Какой от них толк, они дырявые.

— А зачем берёг?

— На всякий случай.

— Вот он и есть тот случай.

— Что от них толку, если они дырявые, одни подошвы целые.

— Зачем тогда берёг?

Нелепость ситуации развеселила нас, мы дружно засмеялись.

— Только не говорите жене, что я тут купался, иначе она ружьё об угол дома разобьёт, давно грозилась. Со своей комплекцией во зле она и дом своротит, — пробурчал Васька.

— Ладно, не скажем. Скажем, что воды в сапоги набрал, ноги промочил, сушится, скоро домой придёт, — заверил его Гена. — Сам потом добавишь: пока сушился, сапоги сжёг.

— Ваши где ружья? Почему не охотитесь? — до него это только дошло, он кособочился, разлепляя подпаленные ресницы.

— Решили пройтись, присмотреться, что к чему, ну а потом на охоту.

— Так поверил вам, всегда летите на охоту быстрее всех, а тут вдруг остепенились. С чего бы это?

— Взрослеем, брат, стареем, наверное. Бывай путешественник, скучно будет — письма шли.

— Ну, вы не забудете куму сказать, что я тут босиком сижу, — просящим голосом проныл Васька.

— Не найдём кума, кто-нибудь из нас придёт. Главное верь, надейся и жди, — помахал рукой ему Гена.

— Вот и сходили на озеро, — с досадой проговорил Гена, — придётся домой идти, не бросишь же его на произвол судьбы.

— Завтра на озеро сходим. Конечно, поразгонят сегодня уток, будет уже не то. Нам лишь бы со скрадками определиться, а больше ничего не надо.

— Погода бы не испортилась, — осмотрел небо Гена.

Мы направились другой стороной протоки в сторону дома, оставив посещение озера на завтрашний воскресный день. Неторопливо шагая, прислушивались к выстрелам, для себя делали выводы: с какой стороны озера чаще они доносятся. Порою спорили, так как по-разному воспринимали направление. Предвкушение предстоящей охоты в следующем году возбуждало нас, наполняло смыслом и интересом сегодняшний день.

В стороне резко на всех газах взвыла машина.

— Буксуют ребята, влипли. Пошли, посмотрим, — предложил Гена.

Обогнув кустарник, мы увидели УАЗик, вокруг него суетились четверо, немного в стороне дымились остатки костра. Похоже, с вечера здесь загорали. Понадеялись на скорости проскочить низину, да слишком топким оказалось это место. Сюда и трактор не загонишь, утонет. Им оставалось одно, что они и делали: домкратили, подкладывали под колёса, машина немного проезжала и снова до самого кузова тонула в грязи. Всё начиналось сначала, метров пятьдесят они проползли, выбираясь задом из болота, а сколько ещё нужно было преодолеть, чтобы машину поставить на твёрдое, не известно. Судя по торчавшим из колеи палкам, веткам, и брёвнам с большим трудом давался им каждый метр.

— Вот поохотились, на всю жизнь запомнят, — усмехнулся Гена, - от хорошей дороги в такую распутицу нечего соваться. Обхитрить решили всех. Видно, место хорошее присмотрели.

— Потому-то на Лебяжьем все и собрались. Помочь мы им ничем не сможем?

— Чем ты им поможешь, если вездеход только сюда пригнать. А мы что: ну подуй на машину или потолкай, одинаков будет результат.

Пошли, что стоять, жмурика до конца спасать надо.

Миновав стороной низину с обломками прошлогоднего камыша, мы вышли на открытую луговину, залитую на четверть талой водой, с торчавшими сплошь верхушками кочек. Здесь были летние выпаса, местность эту хорошо знали, исхожена нами вдоль и поперёк. Небольшой слой чистой воды не был преградой, наперёд зная, что в ловушку не попадём, не придётся возвращаться назад, мы и пошли напрямую по разливу, шлёпая по воде в сторону дома.

Туда-сюда сновали птицы, за день к этому мы привыкли и уже внимания на них не обращали, но то, что ждало нас впереди, было открытием. Сколько же водоплавающих всяких мастей собралось на прогретой воде среди кочек!

— Ты посмотри, посмотри что творится! Здесь не то что полста, здесь целую сотню можно за день набить. Вот попали, так попали!

Вот повезло, так повезло! Только никому не говори, понял? — Гена взял меня за рукав, повернул к себе и пристально, строгим взглядом уставившись мне в глаза, потребовал, — поклянись, что никому про это место не расскажешь.

— Я то и без клятвы никому, даже Михеичу не проговорюсь. Узнай один человек, сбежится сюда вся деревня, — успокоил я его.

— По рукам.

Мы пожали друг другу руки, подтвердив тем самым твёрдость нашего сговора.

— Ты посмотри, посмотри что творится, совсем забыли про осторожность, как низко летают, будь мы в шапках, утки шапки с нас посбивали бы. Во дела!

Вокруг творилось что-то невообразимое: утки, много было и таких, каких мы раньше и не видели, и всякая разная мелочь, какая на воде и у воды живёт, все собрались здесь. Те, которые сидели у нас на пути, отплывали в сторону или поднимались при нашем приближении, немного отлетали и снова садились. Гуси поосторожнее вели себя, заранее поднимались на крыло, пролетев подальше, садились, теряясь из глаз среди кочек. Видели лебедей, слышалось среди сплошного гомона курлыканье журавлей.

— Знаешь на что всё это похоже? — спросил меня Гена.

— Нет.

— На деревенскую свадьбу. Все понапьются, колготятся, шумят, шарахаются по улице, непонятно кто куда. Так и здесь.

Мне всё это казалось невероятным, ведь осенью порою день проходишь, ни одной утки не увидишь, а тут тысячи и ведут себя почти как домашние, не сильно на нас обращают внимания.

Стрельни — сразу наведётся порядок, вмиг осторожными станут. А пока они, возможно, думают так: весне, солнцу, теплу все одинаково рады и звери, и птицы, и люди. Подошло время любви, всем весна вскружила голову и разве в этой радостной суматохе, где все без исключения счастливы, может кто-то желать и делать зло.

— Наверное, прав Михеич, что весной не охотится, — сказал я вслух.

— Конечно, прав, но только для себя, а не для нас. Запомни это.

А я вот о чём всё думаю: помнишь, Михеич спас мышь, не дал ей замёрзнуть.

— Помню. Это когда он встал с соломы, чтобы она туда занырнула.

— Вот, вот и сразу бах ему за это лиса как на подносе. Сегодня мы спасли от верной смерти этого недотёпу и вот, пожалуйста, для нас море уток. Вот о чём надо поразмышлять.

— Что тут размышлять, про это не одна сказка написана. А в сказках, сам знаешь, мудрость жизни. Там и награду получает тот, кто доброе дело делает бескорыстно, не думая об награде.

— Ты что мне рассказываешь сказки про сказки. Нам надо чтобы на охоте всегда везло, как сейчас. Вот в чём дело.

— Не каждый же день тонут. Ну если только так: летит, к примеру, ворона, прицелился в неё, потом опустил ружьё со словами: «Не буду тебя убивать, пощажу твою жизнь». Сел на пенёк, съел пирожок и жди, когда тебе за это воздастся, понесутся на тебя табунами зайцы и лисы или полетят косяками утки с гусями.

 

— Я с тобой серьёзно, а ты сегодня с самого утра такой же ненормальный, как эти утки, видно, и на тебя весна очумело подействовала, — Гена с досадой махнул рукой, повернулся и торопливо пошёл вперёд, усердно шлёпая по луже.

 

НА ГУСЕЙ

— Ну что ты упрямишься, поехали, грязь помесим, побуксуем, чем не романтика? Ты же любитель приключений, — непривычно было видеть просящий взгляд на суровом лице Николая.

Я молчу, терпеливо слушаю, жду, какие он ещё доводы выложит.

— Поехали. Подышим чистым воздухом, очистим организм от всего, что накопили за зиму в городе, — тут он пристально всматривается в меня, не это ли слабое место, чтобы тут же посильнее нажать на меня.

Довод убедительный, но вот так сразу согласиться, отступиться от своих убеждений не годится. Хотя знаю, он меня уговорит. Первое — мы друзья, второе — уж сильно я люблю охоту и третье — когда меня просят, я отзывчив в силу ли доброты, а может, из-за слабости своего характера мне трудно людям отказывать, говорить нет, конечно, в пределах разумного.

— Ты посмотри, как охотники суетятся, разговоры только про охоту, неужели тебя это не затрагивает. Ладно, давай сделаем так: я буду охотиться, а ты ворон в небе считать, природой любоваться, можешь даже ружьё с собой не брать, — на лице Николая промелькнула едва заметная ухмылка.

Ну вот уже и злиться начинает. Да, я люблю природу. Может, красота природы меня и сделала охотником. Может, и на охоту в первую очередь я из-за этого еду. Это только меня касается.

— Ты давал клятву весною уток не стрелять, я зову тебя на гусей.

Разница есть? Есть. Ты охотник, считай промысловик, всю жизнь мы с тобой по договору охотимся. Так? Так. Какой бы вопрос не возник у охотников, идут за советом к нам. А вдруг заведёт какой-нибудь мальчишка разговор про весеннюю охоту, тебе и сказать нечего, видишь, какой пробел в твоей биографии. И всё, ты в нокауте, авторитет охотника на этом твой кончился. Знаю, самолюбия в тебе, как и в любом охотнике, хоть отбавляй. Но как не стучи себя в грудь, не доказывай, что ты тысячи ондатр переловил, сотни норок и бобров, лису в твои капканы как магнитом тянет, будешь у охотников не в почёте, а всё из-за чего, да из-за своего упрямства.

Весомо сказано, над этим стоит поразмышлять, но чтобы сдаться — этого не достаточно. Да и клятвы я никакой не давал, сочиняет, просто довелось мне в юности побывать на весенней охоте, привёз домой уток, мне сказали:

— Это не утки, это мумии уток. Не губи напрасно дичь. Такое мясо и мясорубке не по зубам.

После этого решил я уток весною не стрелять, пусть приносят потомство, да и охота, если признаться, меня не захватила.

— Я поеду. Один поеду. Валяйся на своём диване, в телевизор пялься, а я в это время в грязи, может, буду буксовать. Пусть будет так, — Николай поднялся и нетерпеливо заходил по комнате.

Вот этот аргумент убедительный. Тут он попал в самую точку, да и доводы у него, похоже, исчерпаны, самое время соглашаться, иначе поздно будет. По раскладу получается: еду я не для своего удовольствия, а ради товарища, его в трудный момент поддержать и вроде своими принципами не поступился.

Дружбу поддерживать надо, даже необходимо, у охотничьего братства она на высоте. Живой пример: Витька с Юрухой рыбачили сетями. Осень. Холодно. Видимо, лишнего приняли, один из лодки вывалился, второй, в порыве дружеской преданности, недолго думая за ним, со словами: «Тонуть так вместе». Обошлось, спаслись.

— А вдруг не пропустят к нам через границу ни уток, ни гусей, наставят зенитных установок, вспомнят про грипп. И что тогда? Или не откроют охоту, сошлются на нехватку дичи, и всё напрасны наши сборы, — это я сказанул так для разрядки обстановки.

Николай принял мои слова всерьёз, принялся убедительно заверять:

— Тогда по радио и по телевизору про птичий грипп говорили, сейчас же молчат. Да и охотники вперёд начальства обо всём знают. Наверху ещё и разговоров про охоту нет, а охотники уже знают, какого числа откроют, и на какое время, так что снизу всё идёт, а не сверху.

А то, что дичи мало, на это им наплевать, главное — деньги с охотников собрать, да побольше, а там пусть хоть одна утка или заяц на всех охотников им всё равно.

— Ладно. Солому где будем набирать?

— Зачем она тебе, — сдвинул он густые тёмные брови.

— Вдруг надо будет постелить.

— Значит, вперёд! — смуглое лицо Николая расплылось в улыбке.

— На твоей же поедем, — сразу перешёл он в наступление.

— Конечно, на моей, на ней не обязательно в каждой луже сидеть.

Только куда?

— У меня вот тут маршрут нарисован, — Николай достал из кармана листок и торопливо заговорил: — Доезжаем вот до этой деревни, она стоит на краю луговины, на этой луговине сплошные кочки и камыш, всё это залито водою, раздолье для дичи. Местные стреляют уток и гусей прямо с крыльца. У нас крыльца нет, мы объедем луговину, заедем с другой стороны, сделаем скрадки и будем постреливать, выполнять норму добычи. Так-то всё предусмотрено.

— Кто тебе это рисовал?

— Лёха, работаем вместе, говорил тебе я про него, ну тот, у какого жена всё мечтает закодировать его от охоты, да не может найти такую фирму. Он каждую весну и осень пропадает там и всегда с добычей.

— Старая песенка про кулика.

— Ну не скажи. Вот тут ты ошибся. На ихнем участке аврал, без выходных работают. Он сказал: «Не отпустят, пойду, вырву какой-нибудь зуб. Возьму больничный, всё-равно поеду».

— А ты говоришь, каждый кулик своё болото хвалит. Раз жертвует зубом, значит охота того стоит. Ладно, нечего попусту болтать, давай билет, пойду за путёвками.

Твёрдой походкой, слегка покачиваясь из стороны в сторону, Николай направился к выходу.

Принесение жертвы вдохновило меня, развеяло мои сомнения, тут и я загорелся охотой. Немедля принялся собираться, ну а то, как старательно учитывая всякую мелочь, готовишься к охоте, пусть позавидуют те, кто готовит космонавтов.

Дав волю разыгравшемуся воображению, что с самим Мюнхгаузеном впору потягаться, в мечтах был уже на охоте.

Жаль Николаю этого не дано. Он практичный человек, живёт в реальном времени. Порою не понимаю его, нет в нём страсти, порыва, азарта. Охота для него как работа. Заедешь за ним, тут уж он откладывает свои бесконечные дела по хозяйству и начинает собирать вещи. Из сарайки несёт болотники, из кладовки рюкзак и долго заполняет его. Всё делает основательно, примется канистру для воды от пыли протирать, да так усердно, можно подумать огонь трением добывает. То фуфайку не знает куда пристроить, перекладывает её в машине, его привычка к аккуратности не позволяет бросить её как попало.

Меня так и порывает сказать ему: «Под колесом в грязи ей место».

С негодованием, молча наблюдаю его сборы, терпеливо переживаю самые неприятные минуты из нашего общения.

В машине как тронемся, начинает меня спрашивать, не забыл ли я то-то да то-то.

— Взял, взял, всё взял и патронов много взял, — недовольным голосом отвечаю я, знаю, и до них разговор дойдёт. Самого порывает выпалить ему: «Как я могу забыть, если за два дня начал собираться, заранее всё складывал в кучу, в отличие от тебя». Но зато во всём остальном Николай незаменимый товарищ.

Наконец-то мы выезжаем за город. Здесь он замолкает, вроде как не к чему приложить свою практичную целесообразность.

Я облегчённо вздыхаю. Тесный шумный город остался позади. Повезло и с погодой: солнечно, тепло, что лучше можно желать от весны. Зелёная травка пробивается, тянется навстречу теплу и солнцу. Пробудившиеся после зимней спячки деревья повеселели, улыбаются залитые ярким светом. Просторно привольно под огромным небом, кажется, до этого я не видел в нём столько голубизны. Здесь за городом на просторе в полной мере ощущаешь, что весна вступила в свои права. Вдыхаешь полной грудью это приволье, душа наполняется невысказанной радостью. Одного этого уже достаточно для поездки.

Я смотрю на Николая, что испытывает он, что творится в его душе и, будто подслушав мои мысли, он заговорил:

— За три дня одному охотнику можно добыть шесть гусей, вдвоём мы подстрелим двенадцать, согласись, это немало.

— Ранешные годы сюда, вот бы настрелялись, — вспомнилось мне детство.

— Что говорить, тогда была птица. Такого теперь, пожалуй, не увидишь, — согласился со мной Николай.

— Вспомни, какие были весенние разливы, до соседней деревни луг у леса затапливало. Откуда только вода в Паньшихе бралась.

— Помнишь нашу первую серьёзную охоту, — улыбнулся Николай.

— Тоже мне охотники: ружьё было больше каждого из нас. Как мы им не покалечились.

— Главное, стреляло!

— Стреляло, но как, цевьё отпадывало. Гильзы в ствол не лезли, забивать приходилось. Осечки через раз, а то и чаще. А патроны как заряжали. Помнишь? Пороху не хватало, спичечные головки добавляли. Экспериментаторы.

— Что поделаешь, если взрослые такие жадные, не у каждого хоть на один патрон выпросишь порох. Один ответ: «Рано вам такими вещами баловаться».

— Зато к той охоте основательно подготовились: пачку магазинных патронов приобрели, сразу настоящими охотниками себя почувствовали, — наперебой вспоминали мы своё детство.

— Вот только утки всерьёз нас не воспринимали, садились, взлетали, перелетали с места на место, кружились над нами, и выстрелы наши их не сильно пугали.

— С добычей нам не везло, это верно. Столько всего летало вокруг, казалось, закрой глаза, выстрели и не промажешь. Тут и утки, кулики, чайки. Гуси осторожные, особняком держались. Сплошной гвалт стоял. Сюда бы всё это, в наше время.

— Мы сильно и не расстраивались, что не убивали, нам лишь бы с ружьём походить.

— Глупые были, — Николай отвернулся, задумчивым взглядом смотрел вдаль, может, сожалел, что эта привычка осталась на всю жизнь.

— Наверное, потому и оберегала нас природа, что мы вреда ей большого не делали. Где только ни бывали и ни лазили, ничего с нами не случалось. И в ледоход обходилось, катались на льдинах, перепрыгивали с одной на другую.

— В мистику ударился, — усмехнулся Николай, — вспомни-ка, сколько мы извели сусликов да воробьёв. Это разве не в счёт?

— Их тогда считали вредителями, врагами урожая, они объявлены были вне закона.

— Не природа установила такой закон, люди. Так что твоя теория не имеет тут основы.

— Тем не менее, в наши души не закралась ни алчность, ни жадность, ни корысть, разве этого мало. Просто любили охоту и всё. Николай промолчал.

Впереди показалось несколько домиков, стоявших вдоль избитой, ухабистой дороги, по которой мы ехали. Огороды задами спускались в низину, где камыш чередовался с плёсами. Вдали, на противоположной стороне луговины, сквозь голубоватую дымку виднелись островки берёзовых колок, отмеченные в нашем плане.

Мы миновали безлюдную, сонную деревушку и за околицей на небольшом озерке увидели гусей. Издали их можно было принять за кочки, они заполнили почти половину водоёма. Мы остановились полюбоваться редким зрелищем, вышли из машины.

Спрятав голову под крыло, гуси отдыхали после долгого перелёта, сторожевые при виде нас забеспокоились, ближний к нам вытянул шею, готовый крикнуть кличь об опасности и взлететь, но, видимо, поняв, что мы не предпринимаем никаких активных действий, что-то проворчав, может, выказав нам недовольство, успокоился.

— Смотри, как облепили озеро, как мухи варенье, раньше у меня мечта была по такой стае шарахнуть.

— А сейчас разве не стрельнул бы? — задал я провокационный вопрос, хорошо зная на него ответ.

В Николае особой жадности к добыче нет. Бывает самка лисы или норки попадёт в капкан, видно, что нога цела, не повреждена.

«Давай отпустим, — предложит он, — пусть даёт потомство, от живой от неё больше пользы».

— Нет, не стрельнул бы. Больше покалечишь. Смотри, смотри, ещё стая летит. Да низко. Похоже, повезло нам в этот раз, не напрасно в такую даль ехали, — толкнул меня Николай в бок локтем. — Давай-ка поскорее до места.

Мы пересекали по разбитой дороге луговину внушительную шириной, а длиною насколько хватает глаз, а если точнее быть, то от восхода до заката.

Издали присмотрели островок осинника, решили там и остановиться. Место оказалось уютным: поляна, окружённая деревьями, была излюбленным местом у охотников, судя по скопившемуся мусору. Пока я выгружал из машины вещи, Николай с ворчанием принялся за своё любимое дело: очищать природу после нехороших людей, как он выражается.

— Чего только не навезли сюда. А стекла битого сколько! Это по бутылкам стреляли, не иначе. Вот она, ихняя охота. Эх, люди, люди.

И куда это всё девать? То, что не сгорит, придётся в город в мусорку везти.

— Не так всё плохо, не преувеличивай, не порть себе настроение, осмотрись вокруг, найди позитив, — попытался подбодрить его, знаю, разворчится — то надолго. — Вон, посмотри, небо чистое, не загажено, есть пока чему радоваться.

— Хватит балагурить, давай-ка, сделаем скрадки, приготовимся к охоте, а то понаедут, и места не достанется, а уж потом за остальное.

Я заранее облюбовал на взгорке одинокое дерево, окружённое мелким кустарником, оттуда открывался широкий обзор, просматривалась луговина, докуда хватало глаз. В итоге скрадок получился что надо, даже ворона не заметила меня. Села надо мною на дерево, на всякий случай согнал её, кто знает, с какой надобностью прилетела сюда. С перепугу она торопливо замахала крыльями, полетела прочь, оглядываясь на меня, раздражённым карканьем высказывая недовольство: понаехали тут.

Утром лишь забрезжил рассвет, мы уже сидели в скрадках. Вскоре неподалёку в камышах загагакали гуси. Всё громче и шумнее перекликались они, похоже, готовились взлететь.

«Почему бы им в мою сторону не полететь, вот было бы здорово, ещё не рассвело и уже добыча. Из пятизарядки если повезёт из стаи несколько штук можно выбить». И тут же в мои мысли закралось беспокойство: «Если так дело пойдёт, за утро я набью кучу гусей и тогда всё, на этом охота закончится, норму отстрела ведь не превысишь. Как тут быть?». Вот такая надуманная проблема начала одолевать меня.

Послышался плеск воды и хлопанье крыльев, я ещё плотнее затаился в скрадке, замер в ожидании. Гуси взлетели, но, увы, набирая высоту, потянули в глубь луговины, выходит, им лучше знать, куда лететь, и вскоре скрылись из виду.

Ни для кого не секрет: много зависит от того, как сложится первая охота, какой след она оставит в твоих воспоминаниях: если будет удачной, насыщенной, интересной, и всё, ты — её ярый сторонник, как магнитом будет тянуть на эту охоту, даже если раз за разом потом будет неудача. Ну а если окажется пустой, скучной, неинтересной, то в другой раз не потянет, возможно, больше и не поедешь.

Жаль, что на этой охоте нет свободы, не походишь с ружьём, сиди, глазей по сторонам и жди, когда налетят на тебя гуси, а может, вовсе не прилетят.

Иногда доносились выстрелы, что скрывать, я завидовал тем охотникам. Пролетали и здесь гуси, но далеко в стороне. Это один из законов невезения: если сейчас, то не здесь, а если здесь, то не сейчас.

Ближе к полудню подошёл Николай.

— Пошли чай попьём, разомнёмся. Надоело сидеть. Не летят наши гуси.

— Прилетят.

— Хотя бы разочек стрельнуть, встряхнуть себя, чтоб адреналинчик по телу загулял.

Я разобрал ружьё, зачехлил, и мы пошли к машине. И вот тут-то и произошло, то чего ждёшь, о чём мечтаешь, сидя в скрадке.

Из-за осинника, под которым мы расположились, на высоте верхушек деревьев вылетел табунок гусей, увидели нас, даже не ускорили полёт.

— Вот он наш адреналин. Ты хотел, чтоб прилетели, пожалуйста.

Как по заказу.

Николай поднял голову, вскочил. Нам только и оставалось, что смотреть им вслед. Это ещё один из законов невезения: там, где не ждёшь.

Гуси, как и всякая дичь, очень осторожны, увидев сверху что-то выделяющееся из общего фона, не будут гадать, что это такое, просто облетят стороной это место вот и всё. Одно из обязательных условий охоты на них — тщательная маскировка. Конечно, бывают и исключения из правил не в их пользу, как сейчас. Да и не в нашу тоже.

Не успели мы допить чай, на «уазике» подъехал районный охотовед, с ним молоденький лейтенант ДПС, с лица которого ещё не сошла курсантская бледность. Гаишник, постукивая жезлом по ладони левой руки, подошёл к нам.

— Трезвые, чай пьют, — удивлённо в то же время насмешливо проговорил он. Поднял палатку, посмотрел номер машины, сверил с документами. Заглянул в мешок, почти доверху наполненный битым стеклом, жестяными банками и бутылками. Ухмыльнулся.

— Машину бы надо досмотреть, — вопросительно смотрел гаишник на охотоведа, переполненный желанием действовать.

Охотовед лет сорока, плотный коренастый, стоял чуть в сторонке.

Из-под насупленных бровей, пристальным взглядом, не обещавшим ничего хорошего, разглядывал наш бивак.

«Сейчас начнёт придираться», — подумалось мне.

— Впервые здесь? Раньше я вас не встречал, — неожиданно для нас заговорил он дружелюбно, видимо, убранный мусор сыграл здесь свою роль.

— Да. И, похоже, не совсем удачно, — ответил ему Николай.

— С погодой вам не повезло. В дождь гусь смелее летает. Утром пораньше да вечером попозже, это время не упустите, больше мне сказать вам нечего. В остальном полагайтесь на случай.

— Поехали, — повернулся он к гаишнику.

После обеда по пути к скрадкам мы встретились с аборигеном, как окрестил его Николай, оценив по внешнему виду, хотя в этом случае не обязательно нужно быть особо прозорливым.

Из-под шапочки в разные стороны торчал перепутанный волос.

Лицо тёмное, загоревшее, видно, что с лихвой хватило весеннего солнца. Потрёпанная куртка и разлохмаченные голенища бродней, ни в какое сравнение не шли с фирменной одеждой городских охотников. За спиной тощий рюкзак, на плече зачехлённое ружьё.

— Местный? — чтобы окончательно утвердиться в своём предположении спросил его Николай.

— Ага, вон второй дом от краю — в нём живу, — словоохотливо отозвался тот, указывая рукой на видневшуюся вдали на взгорке, сквозь туманную дымку испарений, деревню.

— Что бродишь? Как звать-то тебя?

— Мишкой. Место меняю. В середине кочек у меня есть запасной скрадок, в марте делал, гуси к нему должны привыкнуть, в нём посижу.

— Значит, неудачная охота?

— Раньше, когда городские сюда не ездили, хорошо было. Теперь кругом машины блестят, стрельба, шум. Ходят туда-сюда, народу много стало, только распугивают, — доверчиво выложил он своё мнение.

— Кого распугивать-то, — с иронией проговорил Николай.

— Есть гуси, немного, но есть. Отсиживаются они в спокойных местах. Пораньше надо было открыть в этом году охоту.

— Это почему?

— Основной давно пролетел, много было гуся. Остался наш местный, какой гнездиться здесь будет.

— Ну не скажи. Вчера мы видели на озерке такой ли табун. Гуси отдыхали, на нас не обратили внимания.

— Это остатки пролетают. В-о-о-н видны столбы, там дорога. Так в тот угол не пропускают простых охотников, начальство городское туда съехалось, — бесхитростно всё, что знал, выкладывал наш новый знакомый.

— Почему не пускают, места, что ли там хорошие? — продолжал вести с ним разговор Николай.

— Места там получше, это так. Начальники не любят, чтобы им мешали. Вот только из них охотников нормальных один, ну два от силы, остальные муляжи ряженые. Составят столы, навалят на них еды, а ещё больше бутылок. Ружья у них тут же под рукой, патронов ящики и палят из своих пятизарядок, не сходя с места, а пьяным гусь или реактивный самолёт там в поднебесье — всё равно, лишь бы стрельнуть.

— Наговорил ты, даже для охотника чересчур, — засмеялся Николай.

— Что слышал, то и передаю, не сам придумал.

— Наверное, в иной год и поинтересней охота бывает. Так?

— Да, это так. Снег повалит, да ещё ветер, придержется тут гусь. Хорошие табуны летают. Охотников в такую непогоду почти не бывает.

— Много набивал? — пытал его Николай.

Миша отвернулся, потупив взгляд, промолчал.

— Вон те охотники, как у них, по-твоему, с добычей? — указал Николай рукой в сторону стоявших в отдалении машин.

— Редко кому повезёт, только самым заядлым. Остальные с чем приехали, с тем и уедут. Сам видишь, им не до охоты.

— Значит, большого вреда птицам от весенней охоты нет.

— Нет, нет, нет, — торопливо проговорил Миша, — вот, только путёвки из года в год всё дорожают, как будто высиживают яйца и выводят птенцов сами, кто распоряжается путёвками.

Мы с Николаем засмеялись

— Про охотоведа что скажешь? — поинтересовался я.

— Ему лучше не попадаться, — тяжко вздохнул он.

— Что было дело? — засмеялся Николай.

— Говорят, скоро уберут его.

— За что?

— Он и начальников протоколит, а они этого не любят. Зятя прокурора с лебедем поймал, не отступился от своего, как на него ни давили.

— Значит, справедливый, прямой мужик. А ты с козой или лосём ему попал? — продолжал подшучивать над ним Николай.

— Идти мне надо, — заторопился Миша.

— Подожди. Про гусей что-нибудь скажи, — придержал его Николай.

— А что про них говорить, — с обидой в голосе проговорил он. И всё же душевная открытость к людям не позволила ему оставить наш вопрос без ответа, — Присмотрите место, где чаще пролетают. Замаскироваться надо хорошо и если терпения хватит усидеть, то пустыми домой не уедете, — повернулся и торопливо пошёл, с чавканьем отрывая сапоги от сырой земли.

— Любят деревенские поговорить с незнакомыми. Всё рассказал и про себя, и про других, — усмехнулся Николай.

— Парень доверился, а ты давай подсмеиваться над ним, — упрекнул я Николая.

— Ничего, в другой раз в разговоре поосторожней будет. Разоткровенничался. Интересно, за кого нас он принял?

— Ну, наверное, за своего брата, за охотников, — предположил я.

— Тогда не всё потеряно, раз признание местного охотника получили, — засмеялся Николай.

До обеда хоть изредка, но пролетали гуси, после обеда за всё время я не увидел ни одного, как будто поняли, что охота открыта только на них, хотя других птиц было в изобилии.

Николай был занят тем, что делал в новом месте скрадок, основательно готовился к вечернему перелёту.

Охотники, что расположились слева и справа от нас, разнообразили скучноватую охоту пьянкой и, похоже, палили во всё подряд. Нередко после очередного выстрела к месту событий торопливо проносился, насколько позволяли кочки, «уазик» охотоведа. Видимо, и они усомнились в удачливости охоты, расценивая каждый выстрел как браконьерский, надеясь застать незадачливого стрелка на месте преступления.

А стрелять здесь было в кого. Под ярким солнцем на разливе собралось несметное разнообразие птиц. Стоял сплошной разноголосый гомон. Весна притупила чувство осторожности. Утки, похоже, забыли, кто такие охотники и что их нужно остерегаться, носятся низко над водою, перелетают с места на место, садятся рядом на лужу.

Отовсюду слышно призывное кряканье. Будь они осенью такими же беззаботными, вот была бы охота!

По краю воды торопливо перебегают кулики, умеют они затаиваться и неожиданно из-под ног вдруг стремительно взлететь, растерявшись, забываешь и про ружьё.

Чибисы своим писклявым голосом назойливо надоедают: «Чьи вы, чьи вы», кружат над лужайкой вихлястым, игривым полётом.

Бекас, как заводная игрушка, вновь и вновь взлетает вверх, пикируя, издаёт блеющие звуки.

Где-то во всё горло вопит выпь.

Чайки добавляют шуму, перекликаясь, неторопливо по-хозяйски облетают лужи, высматривают в воде свою добычу — рыбу, только откуда ей здесь взяться на разливах от растаявшего снега.

Лягушки — если уж квакать, то всем враз.

Коршун пронзительным клокотанием выражает радость свободы там в вышине.

Журавли на болоте вдруг неожиданно дружно и шумно закурлыкают, что за собрание у них, какую тему они обсуждают, может, выражают протест вожаку, не хотят дальше лететь, решили остаться здесь.

Не говоря о вездесущих воронах, сороках. Много мелких птичек, разноголосого щебетанья которых так не хватает в пригороде.

Вдали по полю перелетает пара журавлей, он за ней ухаживает, она с недовольными возгласами убегает от него, взлетает, он неотступно следует за ней. Вот она схитрила, подсела к гусиным чучелам, видимо, надеясь на то, что он начнёт приставать к ним, но он, издавая пронзительные трубные звуки, настойчиво стремится за ней, лишь один раз, посчитав соперником раскрашенную под гуся фанеру, а может, с досады долбанул её так, что она слетела с подставки.

Пора любви, что поделаешь.

Здесь всё было проникнуто радостью жизни, счастливой беззаботностью. Царившее праздничное настроение передалось мне, будто я вместе с птицами был участником этого праздника, а не сторонним наблюдателем. В каждой веточке, в каждой травинке просыпалась жизнь. Я вместе с птицами, деревьями, радовался весне, теплу, бездонному небу и ярко блестевшему в каждой луже солнцу. Здесь на просторе вольно взгляду, он уносится то к деревеньке приютившейся вдали на взгорке под высокими тополями, то к стоявшему на краю луговины плотному островку берёзок, будто девушки-подружки вышли полюбоваться уходящим вдаль просторам, далеко-далеко соединяющимся с небом.

Душа с жадностью впитывает всё, к чему устремлялся взгляд, беспредельна её ненасытность красотою природы. Невысказанной радостью наполняет меня чудесный вид раскинувшихся далей, подёрнутых туманной дымкой. Переизбыток свежего воздуха пьянит, кружит голову. Одним желанием проникнут я: остаться здесь, всегда быть в окружении этой красоты — вот оно наивысшее счастье.

— Ты почему не стрелял по гусям? — вечером пытал меня Николай.

— По каким гусям? — удивился я.

— По тем, что чуть не снесли тебя вместе со скрадком.

— Не видел я никаких гусей.

— Как не видел? Как можно не видеть, если они низом на тебя шли. Вот так мы и охотимся, только на кого охотимся, непонятно, - разворчался Николай. — И зачем тогда вообще ездить, время тратить, бензин жечь, лучше уж дома сидеть.

Пусть поворчит, выпустит досаду, есть от чего. Он подбил гуся, сдуплетил по нему, гусь метров триста протянул, сел на луг, там подпрыгивал, га-га-кая, взмахивал крылом, пытался снова взлететь. Пока Николай бежал к нему, в это время из камыша выскочила лиса, желание поживиться дармовой добычей пересилило страх перед бегущим, орущим и стреляющим вверх человеком, схватила за шею гуся и, как в сказке говорится, была такова. Всё это произошло на моих глазах, хоть я и был далековато, но хорошо всё разглядел.

— Нет, не наша эта охота, — подводил итоги нашей поездки по дороге домой Николай, — привыкли мы к промысловой, насыщенной охоте, там мордушки, капканы расставил и ходи, проверяй, собирай добычу, попутно собаки зверька, какого причуют, тоже интерес. А тут что? Пустая трата времени. Всё дело в случае, в везении и не так уж много зависит от твоего опыта, навыков и умения. Нет, меня больше не потянет на такую охоту. Пусть сюда едут любители выпивки, весёлых компаний, самый раз для таких. Не поохотились, так погуляли.

— Из одной поездки делать вывод на всю оставшуюся жизнь, думаю, не правильно это, — попытался я урезонить Николая.

— Ты же не хотел ехать, а тут совсем по-другому заговорил.

— Хотелось бы поглубже вникнуть в эту охоту, получше понять где, что да как, сам знаешь, не всё сразу даётся. Съездить раз-другой, потом и выводы делать.

— Мне одного раза хватило. Какая бы не получилась охота, тут ясно одно: больше прокатаешь, чем привезёшь, — Николай отвернулся к окну, дав тем самым понять, что разговор на эту тему окончен.

Мы ещё не уехали, а мне уже хотелось снова вернуться сюда.

 

Если в следующем году не найду убедительных доводов уговорить Николая, значит, приеду сюда один, радоваться вместе с птицами весне.

 

ОТКРЫТИЕ ОХОТЫ

Лишь стоит из молодости ступить на тропу своей жизни, как время начинает неумолимо ускорять свой торопливый бег. Чем старше становишься, тем больше набирает обороты однообразие жизни. Дни летят стремительно, словно листаешь страницы книги. И это лето не было исключением, промелькнуло так быстро, я почти и не заметил.

Казалось, вот недавно весеннее солнце пригревало своими первыми лучами, а уже огрубевшие листья на деревьях, потревоженные ветром, зашуршали, говоря о приближающейся осени. Мне так и не удалось вырваться на рыбалку, до такой степени был загружен работой, хотя перед каждым выходным только об этом и мечтал. Одолевало беспокойством неудовлетворённость своих многолетних привычек.

Как говорят: мечтать не вредно, но ежедневное, что-то ещё не сделанное или недоделанное, требовало завтрашнего присутствия на работе.

«Долг превыше всего» — пытался находить утешения в этой фразе. Жизнь уподобилась мчавшейся во весь опор тройки, которую нельзя остановить: тут же окажешься на обочине, а сбрось скорость, притормози — гарантировано, что будешь плестись в конце обоза. И единственное чем утешал себя — это предстоящая охота. С таким нетерпением ждал открытия, решив, как бы не сложились обстоятельства на работе, на охоту в любом случае вырвусь. Но и тут не получилось, как бы я хотел, освободился в пятницу, накануне открытия, лишь во второй половине дня.

Мои товарищи, с которыми последнее время езжу на охоту, уехали днём раньше и подальше от города, где, по слухам, много уток, есть гуси и хорошая рыбалка. Ехать за ними не имело смысла: приеду туда к ночи, не зная тех мест, найду ли их, скорее всего, только испорчу себе охоту.

Поехал я недалеко за город в привычные места, где всё исхожено, знаю каждую лужу и излюбленные места уток.

Погода стояла безветренная, солнечная, по-летнему жаркая.

Осень ещё не заявила о себе холодом и дождями.

Не прошло и часа, я был на лугах, но сразу же радость предстоящей охоты омрачила нескошенная трава. Луга не были убраны, лишь в одном месте рядом с дорогой небольшой выкошенный пятачок: не то косу пробовал хозяин, не то податливость травы, на этом сенокос и закончился. Видимо, окинул взглядом владелец косы безбрежное море травы и решил, что такую работу ему не одолеть, нечего и начинать.

Луга задумчивы и грустны, даже яркое солнце не в силах придать им веселую игривость, словно своим видом они укоряют: мы вон как старались, нарастили столько травы, а это всё стало никому не нужным.

Я люблю охотиться с подхода, а по высокой, переплетённой ветрами траве много не находишь.

Дальше — больше! Насторожило то, что не вижу около болот машин — нет привычной картины для открытия охоты. Не зная где остановиться, решил объехать болота и присмотреться.

Подъезжаю к низине, среди камыша есть несколько плёсов, утка тут из года в год гнездится, не раз у меня здесь получалась интересная охота. По примятой колёсами траве видно, что кто-то сюда уже подъезжал. Пробираюсь сквозь камыш, раздвигаю его руками, жду кряканье и шум взлетающих уток. Прохожу камыш, вместо воды вижу грязь — это всё, что осталось от высохшего болота.

Не спешу из этого делать скороспешные выводы, торопливо сажусь в машину, еду дальше. Впереди заболоченный угол, не раз поднимались там гуси. И здесь колёсами примята трава, и кто-то здесь уже до меня побывал, та же картина: нет воды. Тут только до меня дошло: летом почти не было дождей, стояла сушь, потому мелкие болотинки и высохли, ну а луга не убраны, трава не скошена: в стране начались преобразования — решили жить лучше, богаче и по-новому.

Я стоял, размышлял, не зная, что предпринять. Есть в этой округе большое озеро, ехать туда нет ни времени, ни смысла. В прежние годы я его избегал, там всегда скопление охотников, а сегодня, скорее всего, все съехались туда. В итоге я остался без выбора. Есть здесь одно место, возможно, раньше когда-то там были озёра, но теперь от них остались лишь многообещающие названия: Лебединое, Гусиное, Глубокое да несколько болотин, тянущихся одно за другим, без единого деревца на берегах, почему-то и камыш там толком не растёт. Да и утка на них не держится, облетает стороной.

Зацепив за машину сухое дерево, я поехал к тем болотинам, по дороге сожалея об отхваченном по-соседству в пользу зелёной зоны уютном уголке лугов. Там есть, где побродить с ружьём, будто череда небольших ляг, соединённых ручьями, была преднамеренно создана природой для ходовой охоты. Нет, и там не изобилие уток, но несколько раз выстрелишь, это гарантировано, если, конечно, не поленишься и сделаешь хороший кружок. Однажды в октябре видел там всего лишь трёх уток, которых поднял в разных местах, три раза выстрелил, всех трёх и добыл, такое везение из редких, запоминающихся. Все утки большие кряковые, к этому времени набравшие тело, стоящие утки, такой добычей можно и похвастаться. Сейчас тот угол оказался бесхозным, никому не нужным. Раньше хоть охотники накатывали дороги, натаптывали тропинки от болота к болоту, а сейчас никто. Нечего там делать ни рыбакам, ни отдыхающим. Для этого нет ни дорог, сплошные кочки, да топкие нырки ловушки, ни хороших для купания и рыбалки водоёмов. Близость города повлияла вот на такое необдуманное решение. Глядя на карту, создавали кабинетные работники, зелёную зону, а получилась никому не нужная мёртвая зона.

День клонился к закату, почти до темноты провозился с сетями, пытаясь их поглубже притопить среди обильной травы, хотя хорошо знал, что рыбы здесь можно поймать лишь на городскую уху. В то же время присматривался к вечернему перелёту уток, несколько раз и на меня налетали на верный выстрел, вселяя надежду на удачную охоту.

В мыслях находясь уже в завтрашнем дне, впотьмах торопливо при свете костра попил чай, с приятной усталостью укладывался спать, удовлетворённый прошедшим днём: наконец-то я оказался среди природы за многие годы сроднившийся с ней своею душой.

Это был праздник, радостный, счастливый праздник для души! Хорошо, что я один, никто не мешал, не отвлекал от того восприятия природы которое доставляло мне наивысшее удовольствие. Ну и, конечно, наполняло волнующим содержанием — завтра.

Долго не мог уснуть от радостного перевозбуждения, начал уже беспокоиться: не просплю ли утреннюю зорьку.

С первыми выстрелами проснулся. Темно, лишь едва-едва на востоке начало светлеть небо, а где-то стреляли уже вовсю. Обычное недоумение: в кого палят? С неохотой вылажу из-под одеяла, утренняя сырость и прохлада встречают меня, неприятным ознобом содрогая тело. И тем не менее, поддавшись всеобщему азарту, торопливо собираю ружьё, как бы не опоздать, судя по выстрелам, уже нужно быть во всеобщем строю охотников.

С вечера присмотрев островок камыша, иду к нему. Подняв ружьё над головой, стараясь не собирать на себя росу, боком пробираюсь по тропинке, натоптанной накануне, к затянутой туманом воде.

Небо всё больше светлеет. Ярким малиновым цветом окрасился восток, с восходом солнца развеялся туман над водою. Поднятые на крыло, напуганные сплошной канонадой мечутся в поднебесье утки, моё болото почему-то облетая стороной. Но недолго это длилось.

Вскоре и утки поразлетелись и выстрелов стало меньше. Не прошло и часа, охота на утренней зорьке иссякла, для тех, конечно, для кого она была. А мне только и оставалось тешить себя воспоминаниями, сопоставляя, как было раньше и как стало сейчас.

Застал я в своей молодости интересную, насыщенную охоту.

Тогда мы компанией ездили в одно полюбившееся нам место. Утка утром летала долго, почти до полудня. Заберёмся с Борисом в костюмах в середину болота, затаимся в камыше и почти постоянно где-то да видишь уток. Одни вдали высоко стаей летят своим маршрутом, другие кружат над соседним озером, высматривают место для посадки, какие подлетают к твоему болоту. У меня и сейчас в ушах стоит голос Бориса: «Справа, справа идут на тебя, сзади заходят, пригнись, пригнись».

В то время на одном дыхании простоишь утро, летающие утки непрестанно подпитывают твой азарт.

Однажды встали мы на утреннюю зорьку: Борис — в один конец болота, Николай со своими чучелами к другому краю поближе, уютно расположился в лодке, настраиваясь на длительное время. Мне досталась середина. Бросил я перед собою свои чучела, а чучела у меня хорошие, стоящие были, имитировали кряковых.

Перед этим дома, листая очередной номер журнала «Охота и охотничье хозяйство», вычитал такое: длина приклада проверяется так: на согнутую руку в локте ставится ружьё, указательным пальцем без натяга должен достать до спускового крючка. Тут же достаю ружье, проверяю: приклад оказался велик, недолго думая, откручиваю затыльник, отмеряю и ножовкой отрезаю лишнее. Удовлетворённый проделанной работой, с нетерпением жду выходного: уж теперь-то все утки мои.

Утка в то утро шла небольшими табунками и почти непрерывно.

Появлялась она из-за высоких тополей, вдали растущих вдоль протоки, а наше болото оказывалось у неё на пути. Летели утки левее или правее, но, увидев мои чучела, устремлялись к ним, почему-то совершенно игнорируя Николаевы. Расстрелял я патронташ, пара пачек патронов была ещё в карманах, при этом не сбив ни одной утки. Стрелком я себя считал средним, чаще мазал по пролетающим мимо, но когда утка шла на меня, здесь почти всегда был верный выстрел. Поймав утку на мушку, сопровождая её ружьём, чуть приоткрыв планку, при таком раскладе почти не было раньше промахов.

Но в этот раз ни одного удачного выстрела. С запозданием, но сообразил, что виной всему — обрезанный приклад, который и нарушил привычную прикладостность ружья, потому и пошли промахи.

Товарищи вначале надо мною подшучивали, потом начали давать советы, видят, что ничто не помогает, замолчали, а утка всё по-прежнему тянулась к моим чучелам. Иногда такой плотный табунок налетал, я закрывал глаза и стрелял по нему, надеялся, может, с закрытыми глазами попаду, но нет и это не помогало.

Николай не мог такого долго вынести, с ворчанием выплыл на берег, я принял правильное решение, уступил своё место Борису, сам последовал за Николаем. Долго он на меня потом дулся, за то, что на меня, а не на него летели утки. Такой он уж есть. Вот такая раньше была насыщенная охота.

Коль уж зашёл разговор про чучела, припомню ещё один случай.

Однажды утром подхожу осторожно по тропинке к болоту, туман стелется, ползёт клочками над водой, рассвет едва брезжит, и вижу силуэты трёх уток, знаю: две из них мои чучела, с вечера здесь оставлены. По какой стрелять — ума не приложу, не отличить настоящую от резиновых. Долго замерев, пришлось ждать, пока одна из них не шевельнулась.

Вернувшись в действительность из своих воспоминаний, решив, что стоять дольше не было смысла, я пошёл бродить по лугам. Ходовая охота — это моё. Ходить я люблю. Здесь и неизгладимые впечатления, с каждым шагом всё новое, неповторимое в природе открывается взгляду, который с жадностью охватывает окружающую красоту, насыщая своей пищей ненасытную душу. Неуёмная надежда в очередной луже застать уток не даёт угаснуть азарту, подгоняет, вынуждает поскорее шевелить ногами.

Проходил я почти до полудня, ни одной утки не добыл, стрельнул несколько раз по высоко летящим, на всякий случай, скорее утвердиться в том, что находишься на охоте. Пару раз пролетали утки над моим озерком, жалел, что нахожусь не там, ругал себя за то, что не хватает во мне усидчивости. Ну это старая песня и она повторяется из года в год.

Обедая, вдали у протоки я увидел табунок уток, покружив, они потянули книзу, слились с деревьями, я потерял их из виду. Возможно, сели. Это озерко я знал, до него по прямой около километра. Мысли мои уже были там, торопливо, стоя, я допил чай, схватил ружьё и направился к тому озерку. Не так далеко отошёл я от стоянки, а уже захотелось присесть отдохнуть. В высокой по грудь осоке ноги то натыкались на невидимые кочки, то проваливались в пустоту. Местами путь мне преграждала топкая грязь, оставшаяся от болот, поленившись обойти, я лез напрямую, с трудом вытаскивая бродни. Вскоре низина с камышом, кочками и грязью осталась позади, местность пошла чуть повыше, заросшая луговым разнотравьем. Я облегчённо вздохнул, но, как оказалось, рано радовался. Высокая перепутанная трава ветром наклонена навстречу мне, сквозь неё не хватало сил протащить ноги, приходилось высоко их поднимать и сверху ставить на траву. Я быстро выбивался из сил, после городской комфортной жизни нужно ещё втянуться в такие перегрузки, в глазах темнело, я падал на спину и, казалось, не траву надо мною колыхало ветром, а меня качало на волнах, солнце смеялось надо мною, над моими мучениями. Лишь немного отступала усталость, я снова продолжал свой путь.

На охоте я люблю вымотаться до крайнего предела, задать организму хорошую нагрузку, прогнать кровь по жилам, встряхнуть всего себя, правда, потом после охоты дня два отходишь, ну это привычное дело. Чрезмерная усталость отвлекает от житейских бытовых проблем, перенапряжение опустошает голову от будничных мыслей, но потом сами собою находятся ответы на мучившие тебя длительное время проблемы. Сегодня, кажется, даже по этим критериям получался перебор.

Кое-как всё же доплёлся я до того озерка, перед ним подольше отдохнул, восстановилось дыхание, унялась дрожь в руках и во всём теле. Приготовив ружье, осторожно приблизился к камышу, сквозь него осмотрел плёсы, уток не было видно. Ожидая услышать кряканье и шум взлетающих уток, я торопливо пересёк узкую полоску камыша. Утки не взлетели. Я покричал, покидал палки, окончательно убедившись, что утки на эту болотину не сели, и пошёл назад. Повторять свой путь по кочкам, траве и камышам мне не хотелось, я пошёл по дороге вкруговую, это и было намного длиннее, но уже не нужно было до изнеможения мучить себя. К тому же впереди были две болотинки, может, какое с водой. От первого, заранее услышав меня, поднялись вороны и расселись по деревьям.

«Если вороны насторожились, то, что говорить про уток», — промелькнула мысль, но всякое предположение на охоте проверяется на результат и будет он положительный или отрицательный, каждый имеет для охотника на будущее своё значение. Без всякой надежды свернул с дороги и подошёл к озерку поближе, сквозь камыш увидел плавающего чирка. Не такой уж ценный трофей, но раз выбора нет…

После выстрела услышал хлопанье крыльев, из-под берега разошлись круги. Пару кряковых уток увидел вдали, когда они вырвались на простор неба. Глядя на них, пожалел о том, что пренебрёг своим же правилом: не стрелять чирков с подхода, наученный подобными случаями. Забрав свой трофей, я направился к стану.

Постелив на траву одеяло, я упал на него, на какое-то время, от изнеможения забывшись, не было ни сил, ни желания пошевелить, ни рукой, ни ногой, подтвердив своё убеждение, что релаксацию охотники познали намного раньше йогов. Но вскоре тёплый ветерок и щедрое яркое солнце вернули мне силы. Приятно лаская, лёгкий ветер освежал тело, покачивал шелковистую траву, ворошил, переворачивал листья на тополях и ветлах вдали у протоки, делая их кроны белесыми. Не хотелось прерывать это забвение. Нестерпимое желание одолевало меня, продолжить в бездействии, углубляться в чувства наслаждения чудесным видом природы. Но жаль было терять время. Я поплыл проверить сети и очень удивился обилию улова. Набралось около ведра рыбы, были караси, щуки и несколько красавцев окуней. Но тут же забыл про улов, засмотревшись на кувшинки, покачивающиеся на игравших бликами неторопливых волнах. В детстве кувшинки казались мне кусочками солнца, упавшими с неба из недосягаемой высоты, пролетая сквозь белое облако, остыли в нём, потускнели, потеряли блеск и яркость, вот такими представлялись они днём, а в ночных сумерках белые розетки на воде превращались для меня в звёзды. Перемешиваясь с отражавшимися в воде настоящими звёздами, казалось, вернулись к себе домой, послужив своею красотою в дневное время не только на радость, но и образцом для душевной чистоты людям. Не решив для себя тогда в детстве, кто же они эти кувшинки: осколки солнца или сошедшие с неба звёзды — так и оставались они во мне детской наивной загадкой наравне с лешими и другими сказочными существами.

Всматриваясь в белый, чистый, насыщенный цвет кувшинок изящные, немного строгие формы лепестков, я гадал, сколько же нужно смотреть на них, чтобы насытиться их видом до такой степени, чтобы они стали обычной привычной повседневностью. Но то, с какой радостью раскрывалась душа навстречу этому цветку, убедился: даже бесконечности для этого будет мало. Для души насыщение природой беспредельно, разве можно насытиться прекрасным, сколько бы это не длилось, душа с жадностью впитывает в себя как большой размах от горизонта до горизонта всё величие природы, в такой же мере довольствуется любой травинкой или листочком, в любом цветочке для неё открывается целый мир.

Появилось желание эти цветы привезти домой, показать моим близким, поделиться с ними радостью, какую я испытываю здесь. Но я удержался от этого соблазна. Цветы ценны пока в них есть жизнь, сколько людей они ещё порадуют своею красотою. Здесь на воде они смогут дать жизнь подобным себе, но стоит их сорвать и через некоторое время они превратятся ни в что, как и всё живое, лишённое жизни.

Солнце клонилось к горизонту, подходило время вечерней зорьки. Я переплыл на лодке на противоположный берег, выбрал погуще островок камыша, замаскировался в нём. Со стороны большого озера иногда доносились выстрелы, почти неслышимые днём, порою пролетали утки, но летели они высоко, устремляясь в неведомую даль.

От нечего делать я прислушивался к болотной жизни. В камышах булькало, плескалось, доносились шорохи, непонятные звуки. Я продолжил свой многолетний эксперимент: замер, стоял, не шевелясь, надеялся, что на меня не станут обращать внимания обитатели болотного мира, незримая жизнь откроется, и я узнаю, что за тайные мелкие существа окружают меня. Но нет, в очередной раз убедился в нерушимости установленной границы, отделяющей меня от болотных существ. Я переходил в гущу звуков, но тут же вокруг меня всё замирало, хотя в двух шагах по-прежнему кипела жизнь, даже там где я только что стоял, тут же всё оживало с новой силой. Нет, не хотели жители болота воспринимать меня своим. Так и оставался я чужаком, вторгшимся в чужие владения.

«Если моё присутствие настораживало такую мелочь как разных букашек-таракашек, то что говорить о более крупных обитателях», — сам собою напрашивался вот такой вывод. И словно в подтверждение моих мыслей неподалёку от берега вынырнула ондатра. Начиналось время её активности. Тут же замерла на воде, что-то её насторожило,  беспокойно принялась плавать, осматриваясь. Видеть она меня не должна, но, тем не менее, проявляла беспокойство, возможно, её насторожил сломанный камыш, сквозь который я пробирался к месту своей засидки.

Животный мир не прост! Им дано намного больше понять, чем это нам кажется. На всякий случай она отплыла подальше в сторону и там, сгорбившись на кочке, принялась за свой ужин.

Вдали увидел уток, летели в мою сторону. Я поудобнее взял ружьё, пригнулся пониже и сквозь камыш наблюдаю за ними. Утки, поумневшие за утро после ошарашившей их ружейной канонады, не спешат садиться на воду, а неторопливо и невысоко стороной облетают моё озеро, присматриваются. Летят в пределах выстрела, я не стреляю, даже если собью, в высокой траве, где-то там за камышом, найду ли. Надеюсь, развернутся и потянут над водою, может, даже сядут. Но нет, утки так и полетели прямо.

Солнце, упёршись в горизонт, смялось, расползлось вширь и вскоре скатилось в своё ночное пристанище. Остаётся немного времени для охоты, но эти минуты для меня самые напряжённые и содержательные своей эмоциональной окраской.

С Борисом в былые времена после работы в пятницу, сложив в коляску мотоцикла ружья и необходимые вещи, торопились более чем за сотню километров ради этого получаса, чтобы постоять на вечерней зорьке. Ничто нас не могло задержать в пути: ни ямы, ни канавы, ни дождь, пусть даже со снегом. До такой степени устремление владело нами, что казалось, душа, вырывалась из груди и летела вперёд нас.

Но однажды встретили одержимее себя охотников. Летим по лугам, скорость на пределе, здесь лишь бы не перевернуться, не слететь самому с мотоцикла, да чтобы не выкинуло на кочках вещи из коляски. Слышим, сзади сигналят, мол, уступите дорогу.

Был бы здесь проспект, конечно, я бы уступил, а тут самим дороги не хватает. Да ещё уступай, останавливайся, теряй время, чтобы их пропустить.

Показал им Борис рукой, мол, обгоняйте, если сможете. Ну, те и поддали газу, да лужа на обочине оказалась не лужей, а целой канавой, нас обдало грязью с ног до головы, те и сами почернели враз, и мотоцикл свой засадили. Мы остановились помочь им мотоцикл вытащить. А у водителя лицо всё залито кровью вперемежку с грязью, здесь в этой яме носом своим отколол он треть ветрового стекла. Стал похожим на раскрашенного спецназовца на задании. Залечивать рану некогда было, тут дорога каждая минута, как пострадавших мы пропустили их вперёд, уступили дорогу.

Вот что значат для истинного охотника эти полчаса!

Начали сгущаться сумерки, крутя головою по сторонам, высматривая добычу, низко над водою пролетел болотный лунь.

Переваливаясь с крыла на крыло, гася свою метеоритную скорость, в стороне на плёс сел чирок, поозирался вокруг, убедившись в безопасности, заплыл в траву и потерялся из виду.

В конце озера закрякала утка, откуда она взялась неизвестно, ведь я там недавно плавал, проверял сети, взлетая, испуганно ещё громче заблажила, оповещая округу об опасности, и торопливо низом потянула в сторону, подальше от болота. Кому она там помешала, кто её напугал. С сожалением смотрел ей вслед, утка большая кряковая, но не моя.

В стороне озера участились выстрелы, порою переходящие в сплошную канонаду, что говорило о большом скоплении охотников, как я и предполагал, и утки, разогнанные выстрелами утром, под покровом вечерних сумерек тянулись в привычные места.

Через озеро со стороны заката летит утка, не спеша выцеливаю, стреляю. Радуюсь, что попал, бывает и хуже, после межсезонья нужно время для восстановления навыков в стрельбе. Утка, словно тряпка, скомкалась, резко с гулким звуком ударилась о землю. Кажется, от такого удара ни одной косточки не должно остаться в ней целой, но каково же бывает удивление, когда на месте падения находишь лишь несколько перьев, оставшихся от убежавшего подранка.

Моя оказалась на месте, довольный выстрелом, забираю её и торопливо возвращаюсь в скрадок. Возбуждённый удачей во время не услышал приближающихся уток, из-за спины налетают два крякаша, торопливо стреляю, ещё выстрел, утки шарахнулись от дроби, смешались, но тут же выправили полёт и потерялись вдали.

Всё плотнее сгущаются сумерки. Слились в сплошную тёмную массу деревья и кустарники, вырисовываясь неровностями своих верхушек на фоне всё ещё светлеющего неба в стороне заката.

Чем больше темнеет, тем напряжённее приходится обострять свой слух. Нужно заранее услышать свист крыльев, успеть выцелить и выстрелить по вынырнувшим из темноты и промелькнувшим над тобою уткам. Дыхание, мешающее слуху, удаётся сдерживать, но что делать с сердцем, в волнении оно начало с утроенной силой колотиться, оглашая всю округу, оно не только мешает слышать, но, кажется, даже отпугивает уток от моего болота. Пытаюсь его успокоить, но как бы не перестараться, совсем не остановить, промелькнула шальная мысль. Может потому и требуют от охотников медицинские справки, что такие моменты только здоровому человеку без последствий можно пережить.

Все мои старания оказались напрасны, уток я не увидел и не услышал, в полной темноте покинул свой скрадок, переплыл озеро и запалил приготовленный костёр, ещё больше сплотивший вокруг меня темноту, отгородив сплошной непроницаемой стеной от всего мира. Я прилёг у костра, наслаждаясь тишиной и покоем этой чудесной тёплой ночи. Огонь костра, гипнотизируя, забрал у меня всё лишнее: тревогу, волнение, посторонние размышления, оставив лишь безмятежное спокойствие, да неторопливое течение приятных мыслей: воспоминания о прошлых охотах, моих товарищах, с которыми очень много вот таких вечеров проведено у костра. О красоте природы и той полноте радостных невысказанных чувств, которые испытываешь от всего, что окружает тебя. О том, что благодаря охоте я обогатил свою жизнь прекрасным, и эта чудесная ночь и незабываемые минуты у костра надолго останутся в памяти и облагородят душу.

В какой-то момент я почувствовал, как сквозь меня неумолимо, словно дуновение лёгкого ветерка, безвозвратно проходит время.

Проникнутый очарованием этой ночи, мне хотелось остановить его, чтобы в полной мере насытиться окружавшим меня чудом полнее изжить эту ночь и, кажется, у меня это получилось: я просто уснул.

На следующий день, собираясь домой, я испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, утомила охота, от переизбытка лёгкого, чистого воздуха порою кружилась голова, и уже тянуло в городскую привычную жизнь. С другой стороны, не хотелось расставаться с полюбившимся за прошедшие два дня тихим, уютным уголком, с которым сроднилась моя душа. Даже природа загрустила, провожая меня. Кажется, и солнце уже не такое яркое и игривое, каким было вчера, потускнела голубизна неба, деревья стоят поникшие, задумчивые. Лишь белые лилии и зеленеющая травка у воды оставались такими же приветливыми и радостными словно говорили: «Оставайся, не уезжай».

Лёгкую радость испытывал я пусть немного с грустью, но эта грусть прощания делала полнее, содержательнее мои чувства, в которые там в городской жизни я нет-нет да буду в забытьи возвращаться. Да, охота удалась! От насыщения прекрасным чувствовал я себя обновлённым.

— Ждите, в следующий выходной я вернусь сюда, — пообещав, я сел в машину.

 

 

ПО ЧЕРНОТРОПУ

У каждого человека есть ключевые, значимые для всей последующей жизни дни, иные будешь с радостью вспоминать, светлея душой, другие хотелось бы вычеркнуть из своей жизни, забыть, но, увы, это нам не подвластно.

После той охоты переменилось у меня отношение к зайцу. Не стало к этому зверьку былой охотничьей страсти. Я и раньше уважал его за смелость и сообразительность, а теперь и вовсе всё во мне перевернулось по отношению к нему. Иссякло во мне желание лишать его жизни ради своего удовольствия.

До этого если кто-то из моих сверстников бросал охоту, не мог я этого осознать. Не укладывалось у меня в голове: как так столько лет проохотиться, а тут вдруг взять да добровольно лишить себя того, чем жил, оказаться в пустоте. Не понимал я этого.

Видимо, всему есть свой предел, всему своё время, время действий и время осмысления. Наверное, и я настрелялся, насытился охотой. Хотя по-прежнему хожу, иной раз даже с добычей возвращаюсь, но нередко отпускаю зайца без выстрела, радуюсь, глядя на него, как улепётывает он от меня во всю прыть.

Борис в таких случаях требовательно спрашивает:

— Ты почему не стрелял зайца?

— Так далеко же он был, — отвожу в сторону глаза.

— Как далеко? Из-под ног у тебя выскочил.

— Значит, просмотрел, — непринуждённо отвечаю я.

— Да что с тобой случилось? — пристально всматривается в меня.

А случилось вот что. Ладно, всё по порядку.

Октябрь выдался холодным, ветреным и дождливым, утка улетела рано. Насидевшись дома, я с нетерпением ждал открытия зимней охоты, каждое утро выглядывал в окно: не выпал ли снег. Снег так и не выпал, но погода установилась, дни стояли солнечными и тёплыми, лишь ночами немного примораживало. Охоту на зайца открыли без снега по чернотропу.

Борис давно сманивал меня на свою родину на охоту.

— Поедем, не пожалеешь. Знал бы ты, сколько всякого зверья раньше было! Зайцев как муравьёв на муравейнике кишело. Не веришь? Мы ребятишки зимой тем и забавлялись, ловили их петлями прямо у себя в огороде. Из ружья их не стреляли, заяц того не стоил, чтобы на него патрон переводить.

— А волков! — У Бориса округлялись глаза. — В деревне ночами хозяйничали. Собаки — те забивались куда-нибудь под сарай и голос боялись подать. Знали, тявкни, на цепи съедят.

Косачей прямо из окна, пересчитывай на берёзах.

Куропаток тех — как воробьёв, обронен клок соломы на дороге – обязательно стайкой копаются, разгребают, корм ищут. Так то!

И сейчас те края у охотников на слуху, едут в ту сторону. Настраивайся и ты, эту зиму там поохотимся, — проговорил он так, будто вопрос окончательно решён и обсуждению не подлежит.

— Повожу я тебя по самым знатным местам. Представь: подходишь к колку, вроде он и небольшой, а из него в разные стороны пяток, а то и добрый десяток зайцев разбегаются. Как тебе такое, - хвастливо улыбается он.

Слушал его, сам не выпускал из головы поговорку «Каждый кулик своё болото хвалит», тем не менее, загорелся и я желанием погонять там зайцев, побывать в сказочных для охотника местах.

Далековато до его родины, часто не наездишь, но несмотря на это, взяли мы в тот район путёвки. Открытие планировали провести так: с электрички охотой идём до его деревни, переночуем у родственников, на следующий день опять же охотой возвращаемся к поезду.

Зашёл я вечером накануне поездки к нему. Вижу, он не в себе, хмурый, буркнет что-то непонятное, всё больше молчит. Зная его впечатлительный характер, давай искать причину в себе: может что-то не то сказал, чем-то обидел. Но вскоре всё стало на свои места.

Оказывается, из-за сложившихся проблем на работе он завтра не сможет поехать на охоту, оттого и сам не свой. Понемногу он успокоился, весь вечер мы просидели с ним, он мне рисовал план местности, чтобы я не путался, не блудил. Искать его деревню где-то в степи в стороне от железной дороги я наотрез отказался, намереваясь поехать без ночёвки, на один день.

Наутро в электричке ехал я не в том возбуждённом, радостном и праздничном настроении, с каким обычно едешь на открытие охоты.

Ехал я в одну сторону, а в мыслях был в своих привычных местах, где много лет проохотился. Там знаешь, на каком поле что посажено. Каждая ложбинка, каждая низинка за много лет охоты изучена, все укромные заячьи уголки в памяти держишь. Там бы я спланировал сегодняшний день охоты, обязательно проверил все заветные места и не обошёл бы стороной, где когда-то повезло с добычей. А здесь впереди у меня полная неизвестность. Одним словом, знакомство с местностью.

Хотя охота по чернотропу и в исхоженных вдоль и поперёк местах не всегда бывает интересной и добычливой, чаще пустой и однообразной. Проходишь день и вспомнить нечего.

То ли дело по снегу. Если ещё и порадует погода, выдастся чудесный день с порошей. Снег искрится на солнце. Лёгкий морозец бодрит. Берёзы в инее окружают тебя сказочной красотой. Тут уж едва сдерживаешь своё радостное возбуждение от переизбытка впечатлений. Разгорячишься, снимешь рукавицы, сдвинешь шапку на затылок, вдыхаешь полной грудью бодрящий, морозный воздух, радостью свободы наполняют раскинувшиеся снежные просторы. К концу дня устанешь, едва переставляешь ноги, но увидишь свежий след - откуда-то силы вдруг берутся, и уже жалеешь, что зимний день слишком короткий. А сколько азарта добавляет вскочивший и резво убегающий зайчишка. Приходишь домой, даже ничего не добыв, хоть и усталый, но довольный прошедшим днём и потом долго будет озарять твоё лицо счастливая улыбка.

Объявили мою остановку. Провожая взглядом убегающие назад берёзовые колки и заросшие кустарником низины, я присматривался к незнакомой местности, на глаза всё чаще попадали наезженные дороги, вскоре электричка, замедляя ход, остановилась.

Из каждого вагона выходили охотники, их и издали нетрудно было признать по рюкзакам и торчавшим из них зачехлённым ружьям, тут же они торопливо направлялись в березняк, вплотную подступавший к станции.

Прав был Борис, когда говорил, что на открытие приезжает сюда много охотников и идут в согру, что рядом со станцией, кружат там день, натыкаясь, друг на друга.

— Знаю, на охоте ты любишь свободу, чтобы тебе никто не мешал. По ту сторону железной дороги, за полем, есть лог, от станции его не видно и похоже, мало кто знает о нём, охотников там не бывает, ну потратишь на дорогу до него час, зато спокойно поохотишься, мешать там тебе никто не будет. Зайцев и там хватает, — наставлял он меня.

Как ни хотелось поскорее собрать ружьё и последовать за охотниками, всё же решил я уйти в тот лог.

Пока смотрел расписание обратной электрички, охотники разошлись. Тихо было вокруг. Несколько домиков, стоявших порознь друг от друга, прятались среди берёз и раскидистых кустов черёмухи. Казалось, жизнь на этом полустанке с приходом осени замерла до следующего лета.

Отойдя подальше от станции, оказавшись в привычной для себя обстановке, среди полей с чередовавшимися берёзовыми колками, я повеселел. Подбадривали сороки, встречали меня неугомонным стрекотанием, оповещая округу о непрошеном госте, держались на безопасном расстоянии, перелетали с дерева на дерево, в то же время радуясь непрерывной возне, поднимавшемуся и ярко светившему солнцу, обещавшему хороший, ясный день.

И не так важно стало, как сложится у меня сегодня охота, разве чудесная погода поздней осени менее ценный трофей. Всё вокруг залитое ярким солнечным светом улыбалось: и поля, и березки, и даже небо. Я полной грудью вдыхал прохладный, утренний воздух, нетерпеливо посматривая вперёд, когда же покажется лог.

Вскоре дорога пошла под уклон, впереди из-за бугра показались верхушки деревьев. Лог, заросший березняком, тянулся до горизонта, растворяясь там, вдали в голубоватой дымке. Он то сужался, теснясь крутыми склонами, то расширялся, выползая распадками далеко в поле. Глядя на заросшие склоны березняком, а низины кустарником, я торопливо собирал ружьё.

Здесь на склоне солнце пригревало, пробиваясь яркими лучами сквозь утреннюю дымку, пожелтевшая трава словно ожила, сверкая капельками росы, блестела береста на берёзах, делая нарядным и без того праздничный сегодняшний день. Редко выпадает такая прекрасная погода поздней осенью. Я словно попал на праздник, праздник прощания природы с летом. Сам тем временем присматривал место, откуда начать охоту.

Мне и раньше доводилось охотиться по чернотропу. Эта охота моментами интересна и они запоминаются надолго. Сводится здесь всё к тому, что ходишь, заглядываешь во все укромные места, ищешь косого и вроде нетрудно разглядеть белого как снег среди тёмных красок затянувшейся поздней осени полинявшего к этому времени зайца. Но умеет он прятаться от посторонних глаз и не где-то в непролазной чаще, а тут рядом, можно сказать, под ногами. Без крайней надобности не поднимется, не побежит, будет лежать до последнего, пока, как говорят, не наступишь на него. Порою, пройдёшь в шаге, пробежишь сквозь ветки или траву по нему взглядом, да не сразу разглядишь: мало ли пёстрых пятен попадает за день на глаза.

Собрав ружьё, я пошёл к упавшей берёзе, чем для зайца не укрытие от врагов, которых у него предостаточно, но, увы. Чуть в стороне, окружённый высокой травой, темнел пень, сам уже дальше приглядывал укромное место.

С одного склона я переходил на другой, поднимался наверх, выходил в поле, надеясь под крайними берёзками поднять русака, снова спускался вниз, шёл вдоль кустарника, заглядывая в переплетённые травой кусты. В сильно захламлённых местах осматривал каждый метр, казалось, где зайцу быть как не тут. Исходил я много, но моё старательное усердие, с каким я осматривал каждый пень, каждую берёзу, островки густой плотной травы, не давало желаемого результата. Новичка в охоте вполне устроил бы такой вывод: здесь нет зайцев. Знаю по своему опыту, это не так. Места заячьи. Да и Борис пусть и лишнего наговорил, но даже половины из сказанного им достаточно для интересной охоты.

Сегодняшнюю охоту определяет скорее везение, чем опыт. Ведь недаром среди охотников много суеверных людей. Бывает, в буран заяц где-то в середине поля выкопает нору, схоронится в ней, тут же занесёт его снегом. А тебя нелёгкая понесла в такую непогоду на охоту и ведь если повезет, наткнешься на него, хотя он может один на всю округу. Ну а если дальше удача будет сопутствовать, то не свалит он тебя с ног, выскакивая из-под лыж, не растеряешься, не забудешь про ружьё и успеешь стрельнуть по нему, пока он не растворился в круговерти бурана. Вот это и есть везенье.

Когда не везёт — здесь другой расклад: будет всё истоптано следами, день проходишь и ни одного не увидишь. Даже если и поднимешь и удастся стрельнуть, всё равно промажешь, что-то да помешает.

Проходил я до полудня, за это время лишь один раз вскинул ружьё к плечу, приготовившись к выстрелу. В низине, под изогнутой берёзой, сильно зашуршала трава, вылетела сова, неподалёку села на сук, вытаращившись большими невидящими глазами в мою сторону, не понимая, кто её потревожил. Сидела, пока я не пошевелился, и тут же мягким, бесшумным полётом скрылась за деревьями.

Изредка на глаза попадали птички, без летней праздности перелетавшие в высокой траве в поисках корма. От долгого и пустого хождения азарт к охоте приостыл, лишний раз ленился подняться в гору. Увидев упавшую берёзу, я сел отдохнуть. Увлечённый охотой, я не заметил, что потускнел яркий, солнечный день, а вскоре и вовсе погода начала быстро портиться. Тёмные, тонкие тучи, ползущие из-за горизонта, распухали, заполняя небо, в воздухе почувствовалась снежная прохлада, к обеду пошёл дождь.

Какое-то время я продолжал охоту, но вскоре дождь усилился, с порывами ветра резко хлестал по непромокаемой накидке, тут стало не до охоты. Домой так рано не хотелось возвращаться. Спустившись в лог, насобирал побольше дров, в затишье развёл костёр. Привалившись спиной к берёзе, сел поближе к огню. Сквозь просыхающую одежду до тела доходило тепло, меняющееся пламя костра притягивало взгляд, пригревшись, я лениво думал о неудачной охоте.

Мысли сами собою возникали в голове, не задерживались и так же бесследно исчезали. Сквозь ветер послышался натруженный гул машины, вскоре машина остановилась, захлопали дверцы, немного погодя послышались крики:

— Эй-эй! Пошёл, пошёл! — усердно кричали загонщики, хорошо зная, что не так просто в эту пору поднять зайца.

Время от времени они замолкали, переезжали на новое место и вновь продолжали охоту, видимо, решили домой без добычи не возвращаться. Я улыбнулся, вспомнив себя в детстве. В нас, пожалуй, не меньше было страсти к охоте, чем у этих охотников.

Лет по двенадцать нам было, заимели мы старенькое ружьё, одно на троих, да пяток гильз досталось нам впридачу к ружью. До нас дошёл слух, что в соседней деревне в хозяйственном магазине продаётся дымный порох. А тут из-за сильного бурана отменили занятия в школе, как не воспользоваться подходящим случаем. Детская непосредственность, умение отрешиться от всего окружающего, не замечать в данный момент ничего, что не касается наших интересов, придавало нам смелость, граничащей с безрассудностью.

Нет, не стали мы ждать хорошей погоды. А вдруг разберут, раскупят порох, вот что тревожило нас. Правдами и неправдами насобирав необходимое количество денег, в пределах половины рубля, тут же отправились в магазин в соседнюю деревню.

Продавец оказалась непреклонной, не понравился ей наш возраст. Упросили мы какого-то дяденьку, купил он нам порох. Наше богатство несоизмеримо было ни с чем. Не замечали даже буран, какой нёсся во всю мощь навстречу нам по широкой улице, приходилось даже пополам сгибаться, чтобы преодолевать сильные порывы, самое плохое здесь было то, что не давал нам ветер разговаривать, выплёскивать из себя радость, какая нас переполняла.

На краю деревни зашли в полуразрушенный сарай передохнуть и набраться сил. Вылетели воробьи, испугавшись нас, но тут же вернулись, лететь им некуда было, вокруг мело, что соседнего дома не видно было. Нет, мы не думали, как пойдём дальше, без дороги по открытой степи на ветер. Перебивая друг друга, мы в своих мечтах уже были на охоте, стреляли и зайцев, и лис, даже до волков разговор дошёл.

«Как же вы дошли, не замёрзли», — качала бабушка головой, откуда-то узнав, где мы были.

Взрослые не понимали нас, часто ругали. Ну, там взяли сковородку дробь покатать, ничего ведь с ней не случилось. За валенки там крепче перепадало, но пыжи-то рубить из чего-то надо было.

«Подумаешь, немного короче голенище стало, ходить-то можно в них», — рассуждали мы между собой.

Если бы не лесник, мы и валенки не трогали. Его мы боялись, строжился он над нами, лес берёг, чтобы мы своими патронами пожар не наделали.

«Стоять»! — грозный окрик его далеко разносился по лесу. Мы замирали на месте. — «Ко мне», — звучала следующая команда. Хозяин в лесу, как не послушаешь его.

Мы, теснясь, робко подходили.

«Карманы».

Мы покорно выворачивали карманы. Спички конфисковывались, патроны, запыжованые газетой, тут же разряжались. Содержимое вытряхивалось в нашу фуражку, здесь он проявлял великодушие.

Трогаясь, потряхивал своим кнутом, устрашая нас, затем резко стегал лошадь, та с места срывалась в галоп, что сам не удержавшись, заваливался в телеге вверх тормашками.

С утра до вечера бродили мы с ружьём по лесу. Нередко набиралась целая компания, к нам присоединялись соседские мальчишки. Всякий раз пытались охотиться по настоящему загоном, но, видимо, от нашей шумной ватаги всё живое за километр разбегалось, ни разу не видели зайца. Да и надолго нас не хватало. Больше слонялись по лесу бесцельно. Разговаривали, спорили, что-то доказывали друг другу, про охоту, про зверей. Стреляли в цель по спичечному коробку. Самой крупной добычей был дятел, расстучится, не услышит нас вовремя. Ну и, конечно, мелкие птички. Сколько было радости и шуму после удачного выстрела, каждый старался доказать, что без него тут не обошлось. Птичку разглядывали, искали, куда попала дробь, всем хотелось подержать её в руках, иногда кто-нибудь, приглаживая взъерошенные, разноцветные перья говорил: «Красивая».

Потом птичка всем надоедала, её бросали и шли искать новую добычу.

В костре нагорели угли, жар накалял одежду, я отодвинул костёр от себя. Загонщики кричали где-то рядом, выстрелов так я и не услышал, им, как и мне, сегодня не везло. Вскоре крики стихли, загудела машина, и больше я их не слышал.

Ветер ещё больше усилился, клонил верхушки деревьев, тянул за собою, словно волосы, тонкие ветки берёз, иногда прорывался к костру, дым метался из стороны в стороны, настойчиво лез в глаза.

Запасённые дрова кончились, плотнее подогнав накидку, закинув ружьё на плечо, вниз стволами, и уже не думая об охоте, я пошёл к ближайшей лесополосе, уходящей в сторону железной дороги.

Наверху ветер встретил меня сильным порывом, лицо обожгло холодным дождём, задохнувшись, я словно наткнулся на невидимую преграду. Повернувшись спиной к ветру, я переждал порыв, ветер настойчиво толкал меня в спину, словно хотел убрать со своего пути, столкнуть обратно в лог. Лишь напор немного ослаб, прикрывая лицо рукой от дождя, я пошёл под защиту лесополосы, но редкие, невысокие тополя, растущие в один ряд, не защищали от ветра. Жёсткие ветки с шумом скользили по накидке, далеко выступающие приходилось обходить стороной, утопая в раскисшей пахоте. Мокрое лицо притерпелось, одеревенев, не чувствовало холод, прикрывал его лишь когда налетал сильный порыв, хлеще ударяя крупными каплями дождя.

Я часто останавливался, стоя отдыхал, соскабливал с сапог налипшую грязь, но стоило немного пройти, на сапоги снова налипало, вместе с грязью тащились листья и трава. Из-за усталости и неподъёмных сапог идти быстро я не мог, холод начал пробираться под мою отсыревшую одежду. Шёл, как мне казалось уже, бесконечно, давно должен выйти к железной дороге, но впереди по-прежнему в пелене косых струй дождя растворялась лишь лесополоса.

Борис потом говорил:

— Одного ты не заметил: лог и железная дорога не параллельно тянутся, а резко расходятся, потому обратный путь и оказался намного длиннее.

Тяжёлые сапоги совсем вымотали меня, сесть и отдохнуть было не на что. Шёл я, стараясь ни о чём не думать, цеплялся впереди за дерево взглядом, доходил до ориентира, переводил взгляд дальше и продолжал брести, тратя остатки своих сил только на то, чтобы переставлять ноги, но мрачные мысли напористо лезли в голову:

— Ради чего так мучить себя, ради какого-то зайца. Стоит ли он этого. Нормального человека ни за какие деньги не загонишь сюда. А тут просто так издеваешься над собою. Мёрзнуть, мокнуть, выматываться до помутнения рассудка, зачем это надо. Какой во всём этом смысл. Зачем такая охота, только тратишь время да мучаешь себя.

С трудом отгонял я от себя эти мысли, но стоило немного пройти, они вновь, как назойливые мухи, одолевали меня.

Остановившись отдохнуть в очередной раз, впереди, рядом с лесополосой, я увидел темнеющее пятно деревьев. Пятно то пропадало, то вновь проступало сквозь пелену дождя.

За эту кучу деревьев я уцепился как утопающий за соломинку.

Чтобы отогнать от себя мрачные, надоевшие мысли, я принялся тешить себя надеждой, что, возможно, удастся в затишье развести костёр, отдохнуть и согреться. Ведь попадают в поле, хоть и небольшие, но плотные согрочки. Бывает на зимней охоте на открытом позёмка несёт, зайдёшь передохнуть в такой колок и будто в другой мир попадаешь. Проберешься ближе к середине, к кустарнику, окружённому высокими берёзами, проваливаясь на лыжах по колено в пушистом снегу. Здесь тихо, ничто не шелохнётся. Снег, искрясь, лежит на каждой веточке. Присмотришь место, сядешь и забудешься, завороженный этой красотой. Застучит дятел, отыщешь его взглядом на берёзе, удивишься его размерам. Да такому большому в тайге только место. Налетят стайкой птички, вывернув из-за заснеженного куста, сядут на репейник, но тут же вспорхнут, увидев тебя, стебли ещё качаются, роняя снег, а птичек уже не видно. С такой неохотой покидаешь это место, как будто близкое, родное теряешь.

Взглядом я уцепился за этот березняк, как за своё спасение, но что-то непонятное было впереди, будто пахота своею чернотою с поля уходила в глубь колка. Когда подошёл ближе, стало ясно, что здесь недавно похозяйничал огонь. Трава выгорела, лишь кое-где покачивались ветки шиповника с почерневшими ягодами. По закопчённой бересте на берёзах было видно, как высоко поднимался огонь. Обугленный кустарник без переплетавшей его травы не был преградой гулявшему среди деревьев ветру.

— Значит, недалеко люди, — не столько обрадовался, сколько разочаровался я.

В конце березняка виднелась небольшая поляна, не тронутая огнём, и уже, не думая о костре, хотя бы посидеть и отдохнуть в затишье, направился к тому месту. Издали я приметил высокий куст акации, окружённый плотной травой. Немного не доходя до него, краем глаза я уловил какое-то движение. Выработанная на охоте привычка ко всему прислушиваться и присматриваться, остановила меня. Я увидел глаз. Да, из-за пня на меня смотрел глаз и тут же спрятался.

Мне и раньше приходилось видеть, как подсматривает из-за укрытия заяц. Ружьё я уже держал в руках, готовое к выстрелу. Из-за пня зайца не было видно, я сделал несколько осторожных шагов в сторону, пристально всматриваясь в траву, вскоре показалось белое, я ещё сделал пару осторожных шагов и теперь был виден весь заяц. Стрелять было слишком близко, не спуская с него глаз, я стал отходить назад, но тут же трава и ветки скрыли зайца, я вернулся на прежнее место. Вымотанный, лишённый способности соображать, я не знал что предпринять, лишь безучастно смотрел на него, понемногу приходя в себя от чрезмерной усталости, одно зная: если я не шагну прямо к зайцу, он не вскочит, не побежит.

Место для лёжки он выбрал удачное: с одной стороны пень, с другой куча веток с проросшей сквозь них травой. Дождь на него не попадал, только ветер иногда прорывался, ероша волосинки на спине, рядом с чёрными кончиками прижатых ушей. Он не выказывал ни страха, ни беспокойства, ни готовности бежать.

Побеги он сейчас, я бы, не раздумывая, вскинул ружьё и выстрелил, охотник, который сидит во мне, сделал бы своё дело. Но он продолжал лежать, уставившись перед собою затуманенным застывшим взглядом, небольшой молоденький зайчишка, из последнего помёта, листопадниками таких зовут. Успел познать за свою короткую жизнь одну премудрость, какую зайцы используют в летнее время: лежи, не шевелись, не подавай признаков жизни — тебя и не увидят.

Но не знает он, какой неприятный сюрприз преподнесла ему затянувшаяся осень, оттого такой уверенный в себе и беззаботный.

Его безмятежное спокойствие и нагловатая самоуверенность обезоружили меня. От него исходила детская непосредственность, наивная, доверчивая беззащитность, граничащая с вызовом: мол, мне нет дела ни до тебя, ни до разбушевавшейся непогоды и если захочу, то сейчас сигану через пень, потом влево, вправо и поминай как звали.

Я забыл, что я охотник, что у меня ружьё в руках, я смотрел на него простыми человеческими глазами, как разглядывал бы этого зверька где-то в зверинце, от этого даже в душе потеплело, одеревеневшее лицо пыталось сморщиться в улыбке, до такой степени подбодрил меня этот малец-зайчишка. И всего-то для этого нужно было, чтобы среди разбушевавшейся стихии, когда от усталости едва стоишь на ногах, насквозь весь мокрый и до костей промёрзший, присутствие рядом живого существа. Да я был рад ему и первое, о чём я осознанно подумал, я не хочу в него стрелять. Хотя я охотник, а он объект охоты и как охотник я должен добыть этого зверька, иначе зачем брать в руки ружьё, ходить на охоту порою, как сегодня, до крайности замучивая себя.

Чем дольше я смотрел на этого зайчишку-несмышлёныша, находясь в каком-то неопределённом, непривычным для меня раздвоенном состоянии, тем больше отогревался душой и уже ветер с дождём не такими грозными стали, и усталость отдалилась, я даже не заметил когда опустил ружьё.

Только теперь почувствовал, что дождь бил мне прямо в лицо, стекал по щекам, капал с носа и подбородка, подумав: «Не бесконечно же смотреть на него», я повернулся, с трудом переставляя ноги, поплёлся дальше, вздохом мирясь с неизбежностью, в которой я находился.

По-своему будет прав очередной остряк в электричке, подшучивая, спросит:

«Что убил, охотник?». И сам же ответит: «Ноги да время».

Издали, примешиваясь к ветру, доносились удары, похоже, недалеко была станция.

 

 

ПОРЫБАЧИЛИ!

Впервые я почувствовал, что такое бессилие. Сидел, словно приклеенный к стулу, опустошённым взглядом уставившись в незримое пространство, находясь в неизведанной мною до этого безвольной прострации, не видя расплывшиеся буквы на мониторе компьютера. Энергия волной скатилась по моему телу вниз, моё внутреннее содержание опустошалось, а душе и в пятках места не нашлось. Тут невольно поверишь и в магию, и в колдовство, и во всякую чертовщину. Оказывается, не так мы властны над собою, как нам это кажется. Сколько времени я был ошарашенным и отрешённым от окружающего не знаю, и первое, на что способно было реагировать моё сознание: вот учудили, вот порыбачили. В одно мгновение произошло осознание происшедшего.

Вмиг улетучилось самодовольство, в каком я пребывал последнее время.

Добровольно голову сами же в петлю толкали и ещё радовались при этом. За счёт чужих грехов решили в рай попасть. И то какой злорадной шуткой против себя же обернулась пронырливая предприимчивость моего напарника, узнай обо всём этом бомжи, они бы весь день по земле катались, умирая от смеха.

Мне, законопослушному гражданину, который старался в жизни шаг в сторону не сделать от прямой, определяемой законами, общественным мнением, для которого совесть была по жизни путеводителем, и в такое на старость лет вляпаться. И всё из-за чего: из-за незнания, из-за друга моего Фёдора, из-за его предприимчивой подлости, которую он решил устроить другим. А мне теперь только и остается, что рвать волоса на своей лысине, пытаться локти кусать и в итоге за всё отдуваться.

Не раз слышано: не рой яму другому — сам в неё попадёшь. Как оказались верны эти слова, попали в самую точку. Народная мудрость и на сегодняшний день права, несмотря на то, что все куда-то продвинуты.

Федя — шутник по жизни, вот и подшучивал бы своими безобидными шутками над бабушками у подъезда, над кондуктором в трамвае: горстью однокопеечных монет — платой за проезд.

А тут решил бомжей проучить, урок им преподать и при этом отличиться. Вот и отличились! Вот и поимели успех! Вот и завели связи с нужными нам людьми! Состояние у меня сейчас такое, словно вылили на меня ведро ледяной воды, и я всё ещё не могу прийти в себя от этого потрясения.

Столько труда вложили — возили на санках, сплавляли на лодках строительный материал для нашей избушки. И что? Теперь всё насмарку. Всю жизнь мечтали построить избушку у реки, вышли на пенсию, сделали это. И для чего? Чтобы бросить и не появляться больше там. Вот и узнали, что такое река, и какая в ней водится рыба!

Полицейские теперь героями ходят: как же, преступление раскрыли, уголовное дело завели. Впервые им, наверное, попали такие профаны, которые сами просились, пожалуйста, опротокольте нас, пишите, что хотите, всё подпишем.

Так глупо вляпаться! Теперь от слова «рыба» испариной покрываться стану. Да, дела.

В одно мгновение перекрасить своё будущее в чёрный цвет. И сколько времени теперь ждать суда, при этом мучиться неизвестностью? С достоинством из этой грязи не вылезти, так и останешься на всю оставшуюся жизнь испачканным. И какой я теперь примерный семьянин для детей, для внуков? Вполне возможно у кого-то может вырваться: «А сам-то?».

Взбрела же в голову Феде эта дурная идея — втереться в доверие к рыбинспекторам. И не просто так, а через штраф. Он даже деньги взял с собою.

Спрашиваю: «Тут-то они зачем»?

«Пусть лежат, вроде уже как потрачены, их не так потом жалко будет. Свою половину отдашь позже, ну, может, когда рыбу продадим».

Ну делец, ну делец! Уже и рыбой распланировал торговать. И я-то поддался на его уговоры, хотя не любитель подобных авантюр. Да как не поддаться? Вечера длинные, подтопишь печку, уютно, тепло в домике, лежишь на мягкой кровати и планы на будущее строишь. Фёдор всё об одном и том же: как бы штраф заплатить, да чтобы не переборщить в браконьерстве и в друзья при этом набиться. Всё убеждал меня: «Им, инспекторам, протоколы нужны, похлеще, чем рыбакам рыба. Нет браконьеров — и они на мели, нет показателей у них в работе. А мы тут как тут. Помахал обрывком сети у них перед глазами, равносильно быку показать красную тряпку, мигом дело будет сделано. Ну, там чаёк предложить, бутылку в следующий раз принесём, пусть лежит, дожидается подходящего случая, может, даже понадобится. Знаю я их. В детстве с соседом к его деду бакенщику не раз ездили. Заехал к нему как-то при нас знакомый рыбинспектор и разговор я такой услышал, говорит он деду»: «Начальство мною недовольно, браконьеры последнее время не попадаются. Давай по старой дружбе хоть тебя опротоколю».

«Я-то тебя пойму, — отвечает ему дед, — у самого есть начальство, поймёт ли тебя Мария Ивановна, привечает она тебя как сына родного и за столом всё перед тобою выставит и постель старательно застелет, когда ночевать доведётся».

«Так ты об этом не говори ей».

«Как тут не скажешь, деньгами-то распоряжается она».

«Скажи: в долг прошу. Знаю, ты рыбой приторговываешь, рыбу продашь и возместишь ей взятое, мол, я отдал».

«Совсем в тебе совести не осталось».

«Не прав ты, знал бы, как она окаянная мучает, это самое трудное в нашей работе».

«Слышу-слышу, как по ночам ты храпом одолеваешь её».

— Думаешь, теперь инспектора другими стали? Такие же! Опротоколит он нас, заплатим и будем спокойно тут поживать, своими людьми значиться. Уже не одну удочку будешь закидывать, а что-нибудь и поинтересней. В рюкзаке твоём не будут шариться, копаться.

Не хотелось мне на это идти, но убедил он меня, пообещав всё взять на себя, я вроде как остаюсь в стороне, единственное — деньгами нужно было сброситься.

Вот и строили планы, мечтали, как половчее расстаться с деньгами. Одержимые этой идеей с надеждой смотрели на проплывающие мимо лодки.

Говорят, что мысль материальна, то о чём думаешь, чего сильно хочешь, оно обязательно сбудется, в этом я убедился, надеюсь, и вы убедитесь на нашем примере.

Тем временем вживались в своё затворничество, наслаждались отдалённостью города тишиной и покоем. То, к чему всю жизнь душа стремилась, свершилось. Жить в окружении природы — это то, чего мне всегда не хватало. Единственно, не доставало свободы в рыбалке, на рыбную ловлю был запрет, лишь удочкой с берега можно было рыбачить, чем мы пока и пользовались. Хватало нам рыбы и на уху, и пожарить, и даже домой уносили.

Неожиданно подошла паводковая вода, всё вокруг затопила, согнала на наш небольшой кусочек суши, муравьёв, жуков, особенно мышей, какую бы вещь не поднял, они из-под неё разбегаются десятками. Раньше мы их травили, не допускали оккупировать простенки нашей избушки. Теперь жалко стало — не по своей воле они сгрудились здесь.

Заяц отсиживался в дальнем конце, пережидал паводок, изредка ходили как на экскурсию смотреть на него.

Бобёр плавал, колотил хвостом, пугал нас, охраняя свою акваторию с затопленными где-то в глуби воды норами.

Пригнала вода к нам ещё одну напасть — бомжей. Не будь их, всё бы иначе сложилось. Надо было сразу их гнать, как стали они у нас потаскивать вещи. Придёшь из дома, чего-то да нет на месте, пока не пригрозили им. Пообещали всё вернуть, рыбы предлагали, мы отказались: не хотели ничего иметь с ними общего.

Вот в ком ненасытная жадность! Впервые на воде я встречаю таких рвачей. Днём они рыбачили на разливах сетями, ничью по реке плавали. Хапали рыбу неуёмно, два-три дня и везли в город на своей моторке. Отдать им должное — трудились они на износ, не жалея себя. Тем не менее, отношение у меня к ним сложилось как к каким-то недочеловекам. Переполнил чашу терпения по отношению к ним вот такой случай.

Сижу однажды я на берегу, пустил свои мысли вдаль, вслед за стремительным течением потока, и вижу: несёт небольшую корягу, похожую на рога.

— Фёдор, смотри: рога плывут, — пошутил я. При нашем затворничестве и скудности разнообразия впечатлений это уже никак без внимания нельзя было оставить.

— Да это косуля, присмотрись, — поправил он меня. Ему видней было, он повыше на берегу стоял.

Верно, это была косуля, течением сносило её вниз, но она упорно стремилась к противоположному берегу.

В рисковое путешествие пустилась она со своими миниатюрными копытцами на изящных ножках. Видимо, крайняя необходимость вынудила её к этому. Не успели мы углубиться в этот разговор, вдруг слышим: взревел мотор, бомжи на казанке понеслись наперерез животному. Считанные секунды и они настигли её, отрезая от противоположного берега. Один из бомжей лёг на нос лодки, свесившись, приготовил петлю, у косули вырвался предсмертный жалобный крик.

Но ей повезло: промахнулся удавкой бомж. Рулевой, решив притормозить, резко сбросил газ, мотор заглох, лодку развернуло поперёк течения, понесло вниз. Косуля вся напряглась, вытянув шею, заработала часто ногами, устремившись к спасительному кустарнику у берега. Вновь взревел мотор, описав полукруг, лодка понеслась к своей цели. Мы с Фёдором замерли, переживая за косулю. Метры и секунды решали всё. Снова послышался перебой в работе мотора, этой задержки хватило косуле заплыть в кустарник, лодка скользом промчалась мимо, бомж с носа из досады стеганул верёвкой в сторону косули, достал он её или нет, это было не так уж важно, главное, животное находилось в недоступной безопасности.

Мы сами охотники, много лис, зайцев и уток постреляли, но, поверьте, в нужный момент и в нашей душе найдётся место состраданию. Используя безвыходность ситуации, безжалостно уничтожить животное — надо быть извергом. Вот тут-то Фёдор заверил: «Буду я не я, если не проучу их».

Вскоре фортуна заметила и нас: то, что с таким нетерпением ждали, предстало в лице оперуполномоченного водной полиции и инспектора рыбоохраны. Немногим раньше, торопливо бросив в кусты резиновые лодки, мимо нас сломя голову промчались бомжи, Фёдор поулюлюкал им вслед.

«От кого они бегут и почему в нашу сторону, а не к своему стану», — не успел я подумать и вижу: идут двое, впереди высокий молодой, приближается быстро, решительно.

«Так в гости не ходят», — промелькнула мысль. За ним неторопливо шагал, осматриваясь по сторонам, повзрослей мужчина. Лица обветренные, загоревшие. Оба в камуфляже, без каких либо знаков различия. Подошли, представились. И тут же молодой, он же полицейский, с ходу решил взять быка за рога, не дав возможности нам опомниться, прийти в себя, пошёл в наступление.

— Где рыба?

— Какая рыба? — спрашиваю я.

— Та, какую наловили. Где садок с рыбой, повторяю.

— Чистосердечное признание — прямой путь на скамью подсудимых, — расхожей фразой отшутился я.

— Неверные понятия, — поправил меня полицейский. — Чистосердечные признания смягчают вину обвиняемого.

— Ну, если так, то вон садок, сейчас принесу, — указал я рукой под куст, торчащий из воды.

— Нет, я сам, мало ли чего. — Натянул мои бродни, поднял садок, где трепыхались пара подъязков, подлещик и несколько карасей и тут же бросил в воду.

— Эта не та рыба. Шутки решили с нами шутить? — резким, привыкшим командовать голосом, проговорил он.

— Понятно. Щас, — встрял Федя и торопливо пошёл к пристанищу бомжей. Вскоре вернулся с садком в руке, где стерлядки часто, но безуспешно раскрывали жабры, попав не в свою среду.

— Это другое дело, это то, что надо, — вмиг подобрел полицейский.

— Мы за вами наблюдали, видели, как вы плавали на перетягах, так что крутиться здесь бесполезно.

Федя радостно подмигивал мне, да и я пребывал не в худшем настроении — вроде бы дела пошли на лад. «Ну, Федя, ну, пройдоха, выведал, где у бомжей садки с рыбой, ну, молодец. С таким товарищем не пропадёшь», — радовался я нашим успехам.

— Вам придётся погасить ущерб, заплатить иск за выловленную рыбу. Одна особь стоит 420 р., пять штук — это немногим более двух тысяч.

И опять нам повезло, и снова радость: эта сумма была вдвое меньше, чем та, которую мы отложили на штраф.

Оперуполномоченный пошёл за документами к лодке. Федя радостно хлопнул меня по плечу, потёр ладони, в приподнятом настроении ходил вокруг столика, всё никак не мог успокоиться от удачно провёрнутого дельца.

Инспектор сидел молча, внимательным и напряжённым взглядом разглядывал нас, силясь что-то понять, но, похоже, ему это не удавалось.

Вскоре вернулся сотрудник полиции, в одной руке у него папка с документами, в другой шнур.

— Ваша перетяга?

— Да наша, наша, — немного удивившись этой неожиданности, подтвердили мы.

Здесь среди кустов щука всё булькалась, вот Федя и решил перехитрить её, к шнуру, металлическими поводками привязал несколько крючков, живцов не было, пришлось насадить червей и теперь это изделие предстало как орудие браконьерства.

— Не будь ты слишком строгим к ним, видишь, новички, не опытны они в этих делах, у них и понятий элементарных нет. Простые доверчивые мужики, не пользуйся ты их открытостью, выпусти рыбу пока живая, административки для них хватит, — попытался вступиться за нас инспектор рыбоохраны.

— Мне нужно дело, — не терпящим возражения голосом ответил сотрудник полиции. — Двести литров соляры сегодня искатаем, это вам не шуточки. Результат нужен, а без результата, что я отвечу начальству — руками разведу.

— Пусть, пусть пишет, понимаем. Если надо, значит, надо. Выручим, какой разговор, — наперебой с Фёдором загалдели мы, не зная, во что лезем.

Инспектор со вздохом покачал головой из стороны в сторону, ничего не сказал.

— На чью фамилию заполняем протокол, у кого есть с собою документы?

Последнее время я приватизировал землю, по привычке и сюда прихватил паспорт, вынес его из домика, положил на стол.

Полицейский принялся писать, поясняя по ходу, что незаконная добыча налицо, орудие добычи прилагается.

— Слышали ли вы про «Красную книгу», знаете, что запрет сейчас?

— Да, да слышали, — подтвердил я, подумав про себя: «Только при чём здесь эта книга — не понятно. Не дав мне поразмышлять, оперуполномоченный продолжил говорить:

— Это дело будет рассматриваться в суде в особом порядке, поговорите один на один с судьёй, уж так заведено, заплатите штраф на этом и дело кончится».

По моему телу неприятной волной прокатился холодок, но дальнейшее уточнение фактов происшедшего отвлекло меня.

— Сколько крючков на перетяге?

— Два или три не помню, — ответил я.

— Ну, это не серьёзно.

— Пишите сколько надо.

— Это другое дело, это по-нашему. Пятнадцать впишем, это будет по-рыбацки. Прочитай и подпиши, — подвинул он ко мне бумаги.

С трудом вглядываясь в неразборчивый почерк, через слово прочитал я написанное, не задумываясь, подписал, полагаясь на порядочность человека, в погонах, надеясь, что плохого он мне не желает, просто делает своё дело и всё. «Если этим людям не верить, то кому тогда верить», — прибегнув к своему закостеневшему убеждению, успокоил я себя.

— Бери лодку, снасть, рыбу, пойдём к тому месту, где стояла перетяга, всё нужно сфотографировать, — и торопливо пошагал по тропинке.

Инспектор, шедший сзади, остановился у брошенных бомжами лодок, всё ещё мокрых и блестевших ярко на солнце, посмотрел на мою приспущенную, свисающую с плеча, ничего не сказал.

Закончив необходимое, оперуполномоченный бросил на дно своей лодки всё ещё трепыхавшихся стерлядок, перешагивая через борт, наступил на них, поскользнулся, отпнул подальше. Под звук забулькавшего мотора сказал: «Рыбачьте, но не наглейте», и они поплыли продолжать свою миссию: стоять на страже закона, охранять от злостных браконьеров достояние нашей Родины.

Мы с Федей радостно пожали друг другу руки…

 

И вот я сижу перед компьютером, переосмысливаю по-новому происшедшее, когда узнал, что стерлядь занесена в «Красную книгу», за неё можно даже сесть в тюрьму, при этом поношу себя и Фёдора на чём свет стоит. До какой же степени можно одурманить себя идеей, зациклиться на одном, затмить свой разум, не пытаясь осмысливать явного. Захотелось же втереться в доверие, стать своими людьми у инспекторов и не о чём больше думать не могли.

Мы доверчивые профаны, для которых рыбалка никогда не была средством наживы, лишь азартом, увлечением, удовольствием и ничем больше. Столкнула же нас судьба с ярым службистом, судя по его рвению, за это дело он надеется генерала получить, не меньше.

Такому сталинские времена — там бы был ему размах и свобода подминать под себя людей, губить человеческие жизни и, угодничая перед начальством, докладывать о своих успехах.

Он всё собрал в одну кучу, всё свалил на нас, что было и чего не было. Приписал будто мы знали, что стерлядь занесена в «Красную книгу», знали и о последствиях противозаконных своих действий, тем не менее рыбачили в запрет, нанося тем самым непоправимый ущерб природе.

Да знай про эту книгу и о последствиях, я бы и бомжей перегнал, хотя они неслись как угорелые.

Как теперь доказать, что рыба не наша и что мы стали жертвой самих себя, своей надуманной глупости.

Федя, гад, со своей подлой натурой исподтишка будет хихикать у меня за спиной, над моими переживаниями, довольствоваться, что сам сухим вышел из воды, пойдет, конечно, доказывать правду, на что у него энергии в избытке, но это равносильно, что биться мухе об стекло, пытаясь вылететь на улицу.

Ни одной оправдывающей зацепки не находил я для себя. Лишь слабая надежда утешала меня: всегда, чтобы не случалось в жизни, порядочные люди были на моей стороне.

Остаётся одно: пройти этот путь до конца, готовясь к тому, что из меня, похоже, сделают козла отпущения и отдуваться придётся за всех непойманных браконьеров.

С ощущением, будто я оказался в чужой шкуре, из которой нестерпимо хочется выбраться, выскользнуть, но не знаю как, я начал по нову в который раз перемалывать происшедшее.

 

А всего-то хотелось, живя у реки, написать рассказ про рыбалку

 

Анисимов Юрий Иванович. Везелено. Охотничьи рассказы — Барнаул, 2016 год.

Скачать Везелено. Охотничьи рассказы в формате FB2

Скачать Везелено. Охотничьи рассказы в формате EPUB